Не буду рассказывать вам, как я попал в больницу. Это не для всякого история, печальная и дикая, как похмельное утро. Скажу только, что проблемой стал укус пальца правой руки. Среднего, моего самого любимого, которым всегда есть, что показать. Укус для него оказался настолько огорчителен, что он совсем уже собрался меня покинуть, когда добрые ветеринары решили, что можно его, в принципе, и обратно прихуячить. За что им, конечно, спасибо. Но речь не об этом. Вот ,собственно, к чему я всю эту историю трепотню и затеял:
Я попал в теплую компанию четырех старых пердунов, и у каждого из них были свои причуды. Что они делали днем—не имеет никакого значения, днем они мирно слушали радио «Маяк» и кормили голубей дистиллированными сухарями из буфета, зато ночью… Они храпели. Храпели самозабвенно, упиваясь каждой нотой, выводя симфонии и пуская удушливые газы. Это было так: сначала тихонько начинал посвистывать самый прыткий, тот, что засыпал быстрее всех. Мне иногда казалось, что он, укладываясь в койку, в темноте доставал из прикроватной тумбочки киянку и ловко бил себя по затылку. Иначе я такую феноменальную скорость погружения в сон объяснить не могу. Секунд 7-8, по моим приблизительным подсчетам. После этого можно было ложиться на спину и не смотреть на часы. Ночь начинала развлекаться. Где-то через 15 минут к соло присоединялся второй голос. Могу поклясться, что они все это репетировали, там, днем, кормя глубей или слушая радио «Маяк»-такая гармония не дается без многодневного труда, без таланта и взаимопонимания. Так храпят ангелы. Потом, через некоторое время, вступал бас. Он сотрясал все вокруг, он наваливался душным воздухом джунглей и рокотал злобой полуночного грома, он заставлял вибрировать панцирную сетку кровати и дребезжать стаканы, он прогрызался в самую мою кость и, казалось, легионы мертвых больничных тараканов выходили под этот аккомпанемент на свою последнюю битву. Пиздец и Апокалипсис. Четвертый не храпел. Он был выше этого. Четвертый ходил срать. То есть как будто нет в этом ничего такого, подумаешь, посрать сходил, но прелюдия… Как только я начинал засыпать, привыкнув к музыкальным игрищам окружения, этот четвертый начинал вставать. Вставать ему было тяжело. Сначала он раскачивался на скрипящей кровати, потом падал с нее на пол и, громким шепотом матерясь, принимался надевать тапочки. КАК, КАК, я вас спрашиваю, можно громко надевать тапочки??? Он так надевал тапочки, что остальные с благоговением замолкали и учились как недостойные. Хуй знает,я даже описать не возьмусь. Не знаю как описать. Потом он шел к тумбочке моего соседа. Он брал с нее газету и начинал ее Готовить. Объяснить? Объясняю: в темноте газета рвалась, мялась, снова рвалась, падала лохмотьями мне на подушку, разлеталась по палате печатной пылью… с первого раза обычно не получалось. Удовлетворительный результат достигался методом проб и ошибок, а отбракованные лоскуты оставались на полу до прихода утренней уборщицы. Почему он брал именно соседские газеты, мне тоже трудно объяснить. Может бы, имел место какой заговор, а может дело было в кровном братании (теперь ты мой брат, и можешь подтираться моей бумагой, угх! Большое Яйцо сказал свое слово), но сути дела это не меняет—шуршание газетных листов до сих пор будит меня среди ночи. Потом он уходил, шаркая, в противоположную от палаты сторону коридора и я засыпал, прекрасно зная, что через полчаса он придет обратно и начнет сам себе рассказывать, что у него получилось и почему. Очень человек был склонен к самоанализу. Засыпал я обычно под утро, когда организм уже отказывался воспринимать информацию извне, и сны мои были полны кошмаров и звуков.
Когда меня выписали, я сначала не поверил. Думал, шутят,эскулапы, все это должно продолжаться вечно и стать мне наказанием за украденную в четвертом классе с лотка жвачку «Турбо», однако нет. Вот я стою за воротами больницы. Всё позади.