Тихо, точно с покражи, вернулся Торопуло домой. Вынул из бумаги сизую птицу, зажег электрический свет и стал ощипывать её.
На столе лежали на блюдцах мозг из говяжьих костей, куриный жир, петрушка, соль, лимонные корки, зеленый горошек, стояло вино.
Ощипав и распластав сизую птицу, Торопуло положил её в глубокую сковороду, где уже растопились бычий мозг и полуптичий жир, и, посыпав крошечной петрушкой, стал исподволь ужаривать. После добавил говяжьего отвара с вином и довершил вареньем. Жижу сгустил несколько ужариванием, приправил солью, лимонной коркой и сметаной, приварил, прибавил зеленого горошку.
Филинфлей сидел рядом на табуретке, курил и завидовал Торопуло. Чего-чего только за свою жизнь не ел Торопуло! И студень из оленьего рога, и губы говяжьи с кедровыми орешками, с перцем, с гвоздикой, и желудок бараний по-богемски, и по-саксонски, и пупки куриные, искрошенные в мелкие кусочки, и хвосты говяжьи, телячьи и бараньи, и колбасы раковые, и телячьи уши по-султански, и ноги каплуна с трюфелями, и гусиные лапки по-биаррийски, и цыплят с грушами, и ягнячьи головки в рагу, и яйца со сливками, и петушьи гребни. Смешно и интересно. Вся жизнь добряка была посвящена еде. Честолюбие у него полностью отсутствовало. Театра он не любил; любимым его чтением были кулинарные книги. В кулинарии Торопуло понимал толк, и о ней мог говорить с увлечением. Благодаря кулинарии он знал и всесветную географию, и историю; она же заставила его научиться читать на всевозможных языках; она же превратила его в превосходного рассказчика, и его очень любил слушать Евгений, хотя к нему и относился слегка свысока, как к добряку.
Библиотека Торопуло состояла из бесчисленного количества кулинарных книг, каталогов фирм, иностранных и русских, альбомов с золотистыми, бронзовыми, серебряными, звёздчатыми, апельсинными бумажками, тетрадей с конфетными бумажными салфеточками.
На кулинарные книги иногда Торопуло поглядывал со сладострастием. Отойдёт на три, на четыре шага, обернется и посмотрит, и вдруг томно станет у него на душе от скрывающихся за любительскими переплетами яств. Хотя много на своем веку препробовал блюд Торопуло, но еще более скрывалось неиспробованных. Сидя перед своими книгами и смотря на них, вздыхал Торопуло о кратковременности человеческой жизни, о том, что всего нельзя перепробовать.
У Торопуло была собственная дача в русском стиле, с фруктовым садом. Торопуло был инженер, и неплохой инженер, только это его не интересовало. Конечно, он читал английские, немецкие и американские журналы и сконструирорвал даже какой-то мощный двигатель. «Да это все не то, это всё пустяки, о которых и говорить не стоит; это так легко: посмотрел, почитал, повозился...а ну их к черту! Давайте поговорим о другом.»
И Торопуло спрашивал у гостя, чем кормят сейчас в общественных столовых.
Сегодня лампа горела в комнате Торопуло, хозяин возвышался в кресле, гости сидели на диване и вели рукописный журнал под названием «Восемь желудков».
В кружке Торопуло все носили не свои имена, а чужие - звучные и театральные. Торопуло ссросся с именем Вакха; Евгений носил с изяществом имя Вендиамина, что значит «собиратель винограда»; худенький молодой художник Петя Керепетин гордо ходил, выпятив грудь, под именем Эроса. А свою жилицу Торопуло низвел в Нунехию Усфазановну. Сейчас она пошла покупать для себя пирожное.
Над диваном висела огромная картина маслом, освещенная двумя электрическими бра; на ней изображались: знатный дворянин в парчовой одежде, с вышитым воротником, в шапке, унизанной жемчугом, едущий верхом; вокруг него пятнадцать или двадцать служителей пешком, за ними попарно шествуют стрельцы: двое со скатертями, двое с солонками, двое с уксусом в склянках, двое с парой ножей и парой ложек драгоценных, шесть человек с хлебом, потом с водкой; за ними несут дюжину серебряных сосудов, наполненных вином, судя по изображенному времени - испанским, канарским и другим. Затем несут столь же огромные бокалы немецкой работы, далее - кушанья; холодные, горячие - все на больших серебряных блюдах. Всего на картине шествуют с яствами, напитками, посудой человек 400. Внизу на медной дощечке надпись: «Угощение посла».
Ларенька, сидя на диване, разговаривала с Мурзилкой, толстым, ласковым, буддоподобным котом, с белым нагрудником; казалось, что кот, несмотря на свой божественный вид, вот-вот сядет к столу и начнет гурманствовать. Розовоносый, украшенный ложными глазами и ушами как бы на розовой подкладке, кот всегда пел при виде Торопуло. Кот оживал с утра, в ожидании пищи. Ходил неотступно следом за Торопуло; взбирался к нему на плечо и ударял в щеку холодным носом. Но Торопуло кормил кота в определенные часы, чтобы не испортить коту аппетита. С аппетитом пообедав, кот разваливался на диване и погружался, если никого не было, в сладостный сон до следуещего утра. Если играла музыка, кот приоткрывал глаза и некоторое время слушал; если садились рядом с ним, он садился тоже; наказывать себя он разрешал только Торопуло.
Мурзилка очень полюбил Лареньку. Рядом с Ларенькой сидел Ермилов, попавший сюда впервые.
- Хе-хе, чем нас сегодня хозяин попотчует? - сказал один из гостей, потирая руки, останавливаясь в дверях и созерцая стол.
- Предвкушаю, предвкушаю. Во всем городе только мы порядочно кушаем. Остальные едят всякую чепуху.
- Да, - ответил Торопуло, - вы ко мне как мотыльки на огонь. Вы бы без меня пропали; да и мне было бы без вас скучно. Вы моя семья; моя прямая обязанность о вас заботиться.
Торопуло любил разноцветность блюд. Поэтому стол производил, несмотря на скромные расходы, праздничное впечатление. К сожалению, не было дыни, разрезанной пополам, сваренной в сахаре с перцем, сладости невообразимой.
- Жеребеночка еще хотите? - спросил Торопуло.
- С удовольствием, - ответил Евгений.
Ермилов стал рассказывать Евгению:
...
- От еды до музыки, - просияв от еды и вина, заглушил своим басом последние слова Керепетина Торопуло, красный и радостный, - один шаг. Люлли, привезенный в Париж кавалером де Гиз, из поваренка стал удивительным скрипачом и автором арий, песен.
- Не совсем так! - ответил Евгений, на которого под влиянием вина напал дух противоречия, - инструментальная музыка в опере Люлли несложна и бедна; весь аккомпанемент следует обыкновенно одинаковыми ритмическими жвижениями с голоса, в хорах инструменты играют лишь партии голосов, без самостоятельного музыкального рисунка и ритма; изредка только к смычковому хору присоединяются несколько флейт или гобоев. Люлли, правда, заслужил название божественного, но ведь это благодаря танцам, торжественным процессиям, декорациям, костюмам, т.е. благодаря всему тому, что возбуждало чувство и ласкало зрение. Во всем этом проявлялся его замечательный талант.
- То есть вы хотите сказать, что он был великий не повар, а сервировщик? - прервал Евгений Торопуло. - Но ведь в соусах-то и проявляется истинный талант.
- Совершенно верно, - подтвердил Евгений; - талант, но не гений.
- Во всяком случае, Люлли давал праздничные обеды, где все точно вымерено и где достигнуто прекрасное равновесие. В этом-то и сказалась школа, пройденная Люлли! - с торжеством поднялся Торопуло. - Недаром, недаром он был в свое время поваренком; может быть, бессознательно, но всегда Люлли был поваром.
- Выпьемте за Люлли!
Евгений встал из-за стола, сел за пианино. Все встали.
Торопуло и его гости неожиданно для себя исполнили марш посредством музыкального звона наполненных рюмок и стаканов.
- Небесная музыка, - сказал Тоопуло. - Настоящие хрустальные звуки.
Все снова сели.
Юноша образовал из указательного и среднего пальца подобие ножниц и вытянул ими ключ из кармана Торопуло. Вендиамин, казалось, совершенно опьянел; он говорил слишком громко, он почти кричал:
- Игорь Стравинский в Париже почти диктатор; пора начать борьбу с ним.
Затем Евгений встал из-за стола, пошатываясь. Все поняли, что с ним.
Евгений прошел в кабинет Торопуло, открыл ящик письменного стола, из имеющихся трехсот, - прислушиваясь к голосам, - нервно отсчитал сто, запер ящик. В коридоре раздались приближающиеся шаги Эроса. Евгений бросился на диван и притворился спящим.
Через несколько минут раздались удаляющиеся шаги.
Евгений отпер ящик и положил обратно сто рублей. Бледный, он появился в столовой.
Но место рядомс Торопуло было уже занято. Толстый Пуншевич обнимал Торопуло.
Юноша подошел, чокнулся с Торопуло и опустил ключ на стул.
Торопуло услаждал своих гостей чтением:
- «Язык воловый, маринованный, обчистите язык с шляму, водтяти въ склянку, непотребни части, али не полокати в воде...»
- Что это за книга? - воскрикнул Евгений.
- «Кухарка русаке обнимаюча школу вариня дешевых смачных и здоровых обедов».
- Ну и язычок! - хохотал Пуншевич.
- Граждане, негр пьет пальмовое вино, киргиз и татарин - кумыс, вотят варит кумышку, индеец Южной Америки - каву, камчадал пьет отвар из мухоморов, мы пьем сегодня рейнское Liebfrauenmilch.
- Ура! Ура!
Торопуло стал чокаться и петь:
Bibit pauper et aegrotus,
Bibit exul et ignotus,
Bibit puer, bibit canus,
Bibit praesul et decanus,
Bibis soror, bibit frater,
Bibit anus, bibit mater,
Bibit iste, bibit ille,
Bibit centum, bibit mille.
- Господа, рассказывают..
- Не настало ли время просить хозяина прочесть доклад насегодняшний день?
Торопуло раскланялся, надел очки:
- Кулинария ведет свое начало от жречества, - читал Торопуло, - это несомненно одно из древнейших искусств; оно ничуть не ниже драматургии. На обязанности жрецов лежало соответствующее приготовление животного или дичи. Вы видите, происхождение кулинарии таинственно и священно, и скрыто во мраке веков,, т.е. вполне благородно. Я бы мог вам рассказать, как постепенно кулинария отмежевалась от религии, как стала совершенно светским искусством, но, если вдуматься, действительно ли кулинария вполне отмежевалась от своего происхождения: семейные праздники, календарные, политические - по-прежнему сопровождаются не в пример прочим дням сложною едою. Кулинария, как все искусства, имеет свои традиции, свою хронологию, свои переоды расцвета и упадка; она дополняет физиономию человека, класса, правительства; чрезвычайно важна для историка. Я совершенно не понимаю почему ее кафедры нет в университете.
Раздался громовый смех Пуншевича.
- Но ведь это новый космос? - возразил Пуншевич. - В него можно провалиться!
Доклад Тороаупулрло был краток, но он привел в самое веселое настроение ужинавших. Долго аплодировали Торопуло. Пуншевич произнес эспромт, попахивающий девятисотыми годами:
Попы издревле поражали
Неистовством утроб своих
И в древности так много жрали,
Что прозвали жрецами их.
Затем опять возобновились отдельные разговоры.
- Шакалий концерт бывает интересен, - обратился Евгений к Ермилову, - когда в немпринимают участие десятка два шакалов, а то и боьше, что часто бывает в глуби Абхазии. Старые шакалы начинают свою дикую мелодию басистым протяжным воем; им вторят разноголосые писклявые молодые шакалы. Характер музыки разнообразится остальными шакалами, которые, передразнивая собак, поддерживают хор. Ничего подобного не создают гакалы Дагестана и Грузии, так как выступают они незначительными группами и к тому же менее голосисты.
Ответить с цитированием