"Правила жизни" известных людей

[Santana]

^{Предприниматель, 57 лет, Москва}

---

Жизнь у меня пропащая, честно скажу.

Копилок у меня в детстве не было. И денег не было. Мы жили скромно. Обычная, ничем не примечательная семья инженеров.

У меня в детстве рыбки были — барбусы, меченосцы. Аквариум — это очень приятно, это успокаивающе действует. Хотя я всегда спокоен.

В 1994 году, когда у МММ была почти треть бюджета страны, я ничего не приобретал. Мне это было не интересно. Я жил вот в этой же квартире. Тогда она выглядела так: три комнаты, от пола до потолка забитые книжными полками, а посреди каждой комнаты стоял огромный аквариум из четырех секций, и больше ничего. Только кровать и стол. Когда за мной пришли, они были в шоке — задержанный ходил по квартире в спортивном костюме, а в квартире были только аквариумы, две кошки, попугай и много-много книг.

Я в спортивном костюме любил дома ходить — и в Кремль тоже.

Я принципиально старался не контактировать с властями. У меня и проблемы-то начались с того момента, когда меня позвали в Кремль на расширенное заседание правительства, посвященное МММ, а я не пришел.

Когда на МММ в первый раз наехали из налоговой, я с ними не церемонился. Я понимал, что дана санкция на отстрел. И я сказал: «Я собираю референдум и ставлю вопрос о недоверии правительству». А референдум — это верховный орган. Миллион подписей собираю за неделю — и всех на фиг. Президента, правительство — всех. Это сегодня мы живем в тоталитарном государстве — тогда по закону любой мог собрать референдум по любым вопросам. А сейчас на референдум можно выставлять вопросы только об озеленении дворика.

Наверное, я мог тогда стать президентом, но не захотел. Я человек домашний, мне лень было. Следователи все понимали и говорили мне: «Сергей Пантелеевич, ну какая разница, что Кремль, что Матроска — все одно».

Тюрьма — это другой температурный режим. Сел в тюрьму — и все вокруг тебя потекло. То, что казалось таким прочным — любовь, дружба, — все расплавилось. Все люди, на которых вы рассчитываете, разбегутся в ту же секунду. А помогать вам будут те, от кого вы этого не ожидаете. Например, моему товарищу, руководителю школы единоборств, помогал ученик. Тот, которого он вообще не замечал.

Меня часто предавали. Не потому, что люди плохие, а потому что просто люди.

У меня нет друзей. Был у меня один друг, но он погиб. Давно это было, после института. Мы были на рыбалке в Карелии. В последнее утро я пошел рыбачить. Никогда не ходил в последний день, а тут захотелось. Я ушел и заблудился. И вдруг пошел дождь, снег. Я нашел избушку и в ней сидел две недели — ничего не ел, только воду пил. А мой друг и еще один наш приятель — они поплыли на моторке и утонули в шторм. Мы тогда шторма не боялись, так что если бы я не заблудился, я бы вместе с ними утонул. Выплыть, говорят, было невозможно.

Согласно социологическим исследованиям, есть такой факт: к 40 годам у человека не остается друзей. Я многим это говорил, и все удивляются поначалу, а потом спрашиваешь: хорошо, а у тебя есть друзья. Начинают соображать: черт, увы. Нет тут «почему». Просто люди такие.

Инкубационный период у жен заключенных — 3 года. Мне один вор в законе рассказывал, как у женщины это происходит. Женщина — существо легкомысленное. Она поначалу не воспринимает все это всерьез. Ей кажется, что это шутки какие-то, что муж скоро выйдет на свободу. И она начинает разыгрывать из себя жену декабриста. Но время идет, а ситуация не улучшается, начинаются финансовые проблемы. И через три года — даже если женщина действительно любит — она осознает, что время прошло, что любовь закончилась, и — самое страшное — эта любовь превратилась в ненависть.

Когда я попал в тюрьму, я был уверен, что не выйду. А потом никто не будет ждать меня 20 лет. Все люди живые, физиология. Поэтому я просто взял и подал заявление на развод, поставил жену перед фактом. А потом написал начальнику следственного изолятора, что я отказываюсь от свиданий с женой.

Я помню, как меня арестовали. Звонят в дверь, смотрю — человек в маечке стоит. У вас, говорит, вода протекает. Я дверь не открыл — пошел уничтожать все данные на компьютере. Не так-то это и просто. Я как профессиональный компьютерщик знаю. Они дверь вскрывали автогеном четыре часа. Компьютер у меня к тому моменту был абсолютно чист. Тогда они нашли у меня поддельный паспорт. Подбросили. Я говорю: «Слушайте, да я его съесть мог за это время». Они всегда что-то подбрасывают, чтобы наверняка — наркотики, паспорта. Так вернее, что ли.

Я помню это: въезжаешь в Матросскую Тишину, ворота железные, ужасающие. Заезжаешь в отстойник, где машину осматривают. Потом едешь налево, там еще одни ворота, опять пропускной пункт, опять обыскивают. А за внутренними воротами там еще одна тюрьма — 99/1. Про нее вообще никто ничего не знает. Есть всего две федеральные спецтюрьмы — 99/1 и 99/2. Но «дробь 2» — которая в Лефортово — она для всякой мелочовки. Я сидел в 99/1 — это маленькая тюрьма для вип-персон. Там Ходорковского содержали. А вот Лебедева — нет, не дорос. Там еще, правда, держат маньяков и киллеров. Спецблок — это особая тюрьма. В обычной тюрьме нет изоляции. Все, что ты хочешь, ты достанешь за деньги. Тебе менты даже наркотики притащат. А на спецблоке — полная изоляция. Там достаточно комфортно, но через год там люди сходят с ума. А я просидел там четыре года.

Мне не нравится, что Ходорковский решил сыграть в политического мученика. Я до этого никогда не опускался, никогда не говорил, что я политический. Сидел и не жаловался.

Я был победителем всех физических олимпиад. В финале одной олимпиады решал вот такую задачу: почему человек тонет в болоте? Какова физическая природа этого явления? Решение такое: болото — это не жидкость, а взвешенные мелкие частицы, давление в болоте распределяется не равномерно, не как в воде. Поэтому там не работает закон Архимеда, по которому на тело, погруженное в жидкость, действует выталкивающая сила. И как следствие — любые попытки плыть ускоряют погружение. Поэтому, если попал в болото, то надо не плыть. Надо сидеть спокойно и ждать. В жизни то же самое: если уж попал, то любые попытки плыть ускоряют погружение. На той олимпиаде, кстати, я был единственным, кто эту задачу решил и победил.

Помню, что в школе я иногда вел математику вместо преподавателя.

Родители у меня с физикой-математикой никак не связаны, а мне самому еще на первом курсе все надоело. Пришел туда однажды, смотрю — висит объявление: «Позор прогульщикам! Иванов — 5 часов, Сидоров — 6 часов, Мавроди — 980 часов».

На первом курсе я стал победителем институтской олимпиады по физике. На лекции преподаватель говорит: «Товарищи! Впервые в истории института победителем всеинститутской олимпиады стал первокурсник! Так давайте на него посмотрим». А меня нет на лекции. Он говорит: «Ну ладно». В следующий раз вызывает — меня опять нет, в третий — нет. Мне товарищи говорят: «Может, придешь, что ли». А я говорю: «Да ну!»

В институте я увлекся самбо. Я не проиграл ни одной схватки, и поэтому быстро стал кандидатом в мастера спорта. Поэтому бить меня довольно затруднительно.

Я в тюрьме со всеми находил общий язык, хотя я человек необщительный. Не люблю общение, а мне все говорят, что я обаятельный. Ну я же мошенник. Мошенникам положено быть обаятельными.

Со мной сидел командир штурмового батальона в Афгане. Настоящий убийца: он расстреливал и женщин, и детей. Заходит в аул — кроссовки белые, одежда чистая; выходит — весь красный от крови. Так он мне говорил, что никогда в жизни не видел более жестокого человека, чем я.

Люди сейчас на меня реагируют очень положительно, никакой агрессии. Лишь один раз какая-то мадам в бриллиантах вышла из «мерседеса» и кричала мне: «Жулик».

Я сидел с самыми разными убийцами и маньяками, но по их внешнему виду и поведению этого про них сказать нельзя. Никто по ночам из них не кричит, кошмары никого не мучают. Спят как младенцы. Я сидел с киллером Лешей Солдатом. На нем было 30 трупов. Суперкиллер. В жизни — веселый, жизнерадостный человек, очень симпатичный. За 30 трупов ему дали 23 года. Мало, наверное. Он был человек чрезвычайно осторожный — оружие брал только в перчатках, часто менял внешность. И вот на чем он попался: заказали ему кого-то, он заминировал автомобиль, а сам сел наблюдать из укрытия. К автомобилю подбежали дети и стали играть. Он вышел и отогнал их. А дети запомнили его и потом рассказали все родителям.

В тюрьме не испытываешь к этим людям омерзение. Там это не работает. Одному из маньяков я обязан тем, что стал стихи писать. Никогда не писал стихов. В молодости все пишут стихи, а я не писал. И вот мой сокамерник однажды попросил меня написать стихотворение для его жены. Это был один из Ховринских маньяков: была такая парочка — они вдвоем ездили на машине, а когда видели идущую женщину, один выходил, доставал биту и бил по голове, а второй грабил. Крупный такой, уверенный в себе. И вот он попросил меня: «Сережа, а напиши моей жене стихотворение какое-нибудь хорошее». Я говорю: «Да не пишу я стихов». «А ты, — говорит он, — вспомни что-нибудь — про любовь». Я вспоминал, вспоминал и, наконец, вспомнил Гумилева, про озеро Чад. Стал писать и понял, что две строчки никак не могу вспомнить. Ну и в итоге сам их сочинил. А ему эти две строчки больше всего понравились.

Я не романтичный. Песни о любви обычно пишут холодные люди.

В тюрьме я начал вести дневник. Потом я попал на спецблок, и мне запретили его вести. Нельзя, говорят, открывать внутренние тюремные тайны. И тогда я занялся художественной литературой.

Билеты МММ печатали на тех же заводах, что и доллары. Их в мире, кажется, пять штук — которые имеют специальную сертификацию. Эти заводы в итоге отказывались принимать заказы американского правительства на тираж долларов, потому что я больше платил.

Это я придумал разместить свой портрет на билетах МММ. Это был очень точный ход: когда люди видят портрет, это психологически дает им уверенность, что человек не сбежит.

Ситуация идиотская: меня вкладчики везде узнают. Я все жду, когда меня забудут, но не забывают. Вот как-то поехал на рыбалку в какую-то глухомань. И вдруг едет мимо какой-то дед на машине. Он посмотрел на меня и настолько поразился, что потом вокруг меня еще один круг сделал. Я сказал: «Поехали на фиг отсюда, сейчас ведь вся деревня соберется».

Я скрывался от суда восемь лет. Помню, я подумал: «Самым разумным будет скрываться в Москве». И я стал жить в квартире на соседней улице. А где еще можно жить?. Иногда выходил из дома — на рыбалку. В какой-то газете писали, что меня поймали, а у меня — парик. Но это полное вранье. Я париков никогда не носил.

Ненавижу покупать одежду. По-моему, ни один мужчина этого не любит — ходить по магазинам за одеждой. А кто любит — это уже не мужчина.

В новейшей российской истории мне симпатичен, как ни странно, Ельцин. Единственный политик, который позволял себя критиковать.

В 1994 году, когда все шло к тому, что меня арестуют, у меня была арендована 6-комнатная шикарная квартира. Конспиративная, так сказать. И я туда уехал. Но мне там некомфортно было. Я люблю, чтоб тапочки домашние рядом стояли. И вот я сидел там и решил включить телевизор. А там Черномырдина спрашивают, что будет с МММ. Ничего не будет, говорит, это частная фирма, пусть сами со своими вкладчиками разбираются; мы не будем вмешиваться. Я подумал: «А чего я тогда тут сижу, пойду-ка я домой». На следующий день меня и арестовали.

Когда тебе предъявляют обвинение, по закону ты должен ознакомиться с материалами дела. В моем деле было 650 огромных томов. Это если даже в день читать по тому, то нужно два года. Я стал послушно читать, а суд сказал, что я затягиваю процесс. Говорю: «Ничего я не затягиваю, я день и ночь читаю». Тогда они вынесли решение, чтобы я читал по пять томов в день. Я говорю: «Это же просто комедия, вы лучше скажите, что вообще не надо ознакомляться».

Копии всех томов уголовного дела всегда можно забрать с собой. Но я взял только те тома, где списки вкладчиков.

Когда я стал сам писать, мне почти все разонравились. Мне когда-то Булгаков нравился, например. Я раньше вообще очень много читал — больше, чем следовало бы.

Никогда ни о чем не надо жалеть — что было, то и было.

Когда все доступно — ничего не хочется. Там, на вершине, ничего нет — там вакуум. Но чтобы это понять, надо туда залезть. Я вот слазил и узнал.

У меня нет мечты. Потому что все, чего я хочу, у меня всегда получается.

Единственное, что я люблю, — это рыбалка. Ради этого я могу хоть на Северный полюс поехать и сидеть там без одежды, если припрет.

Я на спиннинг люблю ловить. Люблю быструю ловлю, хотя уловы у меня скромные. Когда увлечение доводится до профессионализма, это уже не увлечение. Это рутина.

При моем образе жизни необходимо заниматься на тренажере. Надо — значит надо. А в тюрьме я любил делать упражнение для пресса. Ложишься на шконку и кончиками пальцев ног за головой достаешь. Пять тысяч раз без отдыха, ежедневно. Очень, знаете ли, полезно. Долго только. Два часа, примерно, получается.

У меня на спецблоке было восемь голодовок. Одна была сухая, восемь суток. Человек без воды может пять-шесть суток протянуть. А я голодал летом, жара, все еще хуже. При обычной голодовке ты медленно теряешь силы, а при сухой все происходит неожиданно. Но мне повезло, не умер. Я тогда еще был женат, и жена через адвоката устроила истерику, которая меня спасла. Невозможно с бабами совершать подвиги — висят, как груз.

При голодовке теряешь килограмм в день, четко. Если хотите похудеть, напрягитесь и не ешьте два-три дня — два-три килограмма сбросите.

У меня жесткий распорядок дня. Я сплю два раза в стуки по четыре часа: с 6 до 10 утром и с 6 до 10 вечером. Этот режим я поддерживал даже в тюрьме, хотя там это сложно — когда ты сидишь с суровыми людьми. Это же очень всех напрягает: ведь раз я лег спать — надо вести себя тихо, не орать. Это расценивается как очень серьезный каприз.

В жизни сейчас у меня очень мало событий. Но я рад. В идеале надо сидеть и на стенку смотреть, как буддистские монахи. Но до этого я еще не дошел.

Я живу в квартире моих родителей. Мы переехали сюда, на Комсомольский проспект, когда я закончил школу. А до этого я жил в доме напротив Новодевичьего монастыря. Самое смешное, что в тюрьме у меня был сокамерник — кандидат наук, энтомолог, специалист по бабочкам, который жил в моем бывшем доме напротив Новодевичьего, а ребенок его ходит в ту же школу, куда я ходил. Совпадение. А сидел он за воровство. Ничего удивительного: бабочки бабочками — деньги деньгами. Не надо путать. Вы что думаете, люди, которые занимаются бабочками, не могу воровать?

Соседи, конечно, знают, кто я такой, я в этой квартире тысячу лет живу. Со мной на площадке живет Дима Маликов. Олег Янковский на третьем этаже жил, мы с ним здоровались.

На свободе хорошо — лучше, чем в тюрьме.

Мне однажды поставили диагноз — рак печени. А моя мать, старший инженер, и отец, монтажник, оба умерли от рака. В общем, в больнице мне говорят: «У вас рак печени». Я говорю: «Сколько мне жить?» Полгода, говорят. А через месяц выяснилось, что это ошибка — у меня какая-то особенность организма, очень похоже на рак, но это не рак. В общем, я месяц жил с диагнозом «рак печени», и никто из моих знакомых ничего не заметил. Никто.

У меня специальность была — искусственный интеллект. Но нет, искусственного интеллекта не бывает, не переживайте.

У меня была в детстве феноменальная память, если кто-то читал вслух любой отрывок, я мог дословно его повторить. А потом у меня было 12 сотрясений мозга. Я был очень подвижным в детстве, постоянно падал и бился головой. Память после этого у меня ухудшилась. Но не исчезла. Просто из феноменальной сделалась хорошей. Ну и слава богу.

Доказать гипотезу пуанкаре я не пробовал. А если б доказал и мне бы дали деньги, от которых отказался Перельман, у меня бы их сразу приставы отняли. А еще обвинили бы, что я налоги с них не заплатил — и снова бы посадили.

В тюрьме, когда нас водили на прогулку, нам всегда включали радио «Дача». Это еще хуже, чем «Русское Радио», а выключить нельзя. Вот что я не хочу пережить снова.

Новый год я стараюсь отмечать один, но не всегда получается.

Жизнь всегда дает тебе не то, что надо.

Обманывать нехорошо.

---

Источник

[Santana]

^{Музыкант, 65 лет, Майами}

---

Когда я лежал в психушке, мой психоаналитик дал мне совет, которым я часто пользуюсь. Он сказал: «Прежде чем что-то делать, подумай, сможешь ли ты из этого выбраться». Хорошая мораль для нашего времени. Этот совет принес мне много пользы.

Возле моей школы по субботам устраивали дискотеки. Снимали для этого сарай. Однажды, когда мне было четырнадцать, объявили, что приедет выступать Джерри Ли Льюис. Он приехал и хмуро на нас посмотрел. Все остальные светились эстрадными улыбками, а он и не думал. Его волосы были цвета беленого шелка, он был в смокинге и выглядел как блондинистый Дракула. Подойдя к пианино, он стукнул по нему ногой и сказал: «Я не буду на этом играть». Он услышал, что оно расстроено и ушел со сцены.

Впервые мне захотелось стать музыкантом, когда мы ехали по двухполосному шоссе в Мичигане. Я сидел сзади в кадиллаке 1949 года — мой отец всегда знал толк в машинах. В динамиках Фрэнк Синатра пел: «Fairy tales can come true, it can happen to you if you’re young at heart» («Мечты сбываются, это может случиться, если ты молод сердцем»). Отец подпевал. С того дня, когда люди спрашивали меня, кем я хочу стать, я отвечал: певцом.

Потом, с возрастом, я стал понимать, что это не очень-то реально. И тогда я решил, что стану политиком.

Мы жили в трейлере. На стоянке номер 96. А всего номеров было 113. Во всем этом лагере высшее образование было у двух людей — моих родителей.

Мои родители уступили мне свою спальню, я переехал туда со своей ударной установкой. Отец сидел тут же, с пятимиллиметровой армейской стрижкой, и читал газету. Родители хотели развить во мне творческую жилку. Со временем их представление о творчестве стало растягиваться. Состарившись, они вдруг поняли: «О Господи, наш сын — Игги Поп».

У меня нет особых предпочтений. Я предпочитаю пять долларов трем долларам. Вот, пожалуй, и все.

Кажется, Господь нассал на всех моих врагов. Много лет меня мучило, что влиятельные люди, услышав мои песни, никогда их никуда не ставили. Им нравилась только музыка, которую я ненавидел, и я желал им смерти. В какой-то момент появился просвет. Я слышал свою музыку в барах, ее стали брать для телевидения и рекламы. Когда мои старые вещи сделались популярными, мне было неудобно выпускать новые, я боялся стать памятником в плохом районе, на который все срут.

В туалете я ссу довольно редко. Я почти всегда ссу на заднем дворе или в саду, потому что мне нравится ссать на своей частной собственности.

Я рассказываю жене всякие боевые байки, ничего от нее не скрываю. Мне кажется, это правильно, потому что, если уж кто-то хочет кого-то узнать, он должен чувствовать, что действительно его знает. Ну и получается, что коэффициент стыда уже довольно давно падает, а чистая радость — растет.

Чем больше у меня денег, чтобы слоняться туда-сюда, тем меньше я туда-сюда слоняюсь.

Секс может быть более фактической штукой, чем любовь. Ты знаешь, удался он или нет, понравился он тебе или нет. Ты не изменишь своего мнения об этом через десять лет.

Я стал Игги, потому что у меня был босс-садист в музыкальной лавке. Я играл в группе The Iguanas. Желая унизить меня или напугать, он говорил: «Игги, принеси-ка мне кофе без кофеина». Это выводило меня из себя, ведь тогда крутых ребят называли Таб или Рок. У меня появилась кличка, которую знал весь город, и это было мучение. Както мы играли на разогреве у Blood, Sweat& Tears. За вечер мы заработали, кажется, пятьдесят баксов на всю группу. Зато у нас появилось много новых поклонников, и Michigan Daily напечатала о нас большую статью, в которой автор называл меня Игги. Я такой: «Бля! О нас пишут в прессе, но зовут меня Игги». Но что я мог сделать? Я знал цену пиару. Так что я приделал маленькое «Поп» на конце. Мне потребовалось тридцать лет, чтобы превратить это имя в то, чего мне хотелось.

Когда-то я работал с Донателлой Версаче. Ее ассистент настаивал, чтобы я пользовался сортиром для знаменитостей. Мне это очень понравилось. «Конечно, я буду пользоваться вип-сортиром, я же сраная звезда!»

Если уж у меня есть шмотка за 500 долларов, я ее изношу до полного уничтожения, такой я человек.

Моя мать была святой. Она научила меня быть бесконечно милым.

Знали бы вы, что приходится переживать после пары граммов дерьмового кокаина, четверти галлона «Джек Дениэлс» и ночи с отнюдь не лучшей телкой в твоей жизни, когда, проспав два часа, ты просыпаешься в утренний час пик и слышишь за окном гудки машин, все серо, холодно и хочется подохнуть. В такие моменты я сожалел о прошедшей ночи. Но не слишком долго.

---

У меня никогда не было этого мачистского отвращения к пидорам, но я и Боуи? Никогда, никогда, никогда, никогда.

---

Я не так уж однообразен. Как-то в журнале People вышла фотография, на которой я пылесошу пол. Иногда я его пылесошу, а иногда — заливаю его кровью. Многие пытались меня переиггипопить. Например, Джи Джи Эллин. На сцене он вытворял черт знает что: срал, трахался. Он перенял у меня эту черту и усугубил ее. Но это не заставило меня с ним соревноваться, наоборот, это меня напугало. Я увидел цвет своей блевоты — она была зеленой от желчи — и понял, что зашел слишком далеко и не могу больше продолжать. Зеленая блевотина дала мне шанс остановиться и осмотреться. Постепенно я завязал с наркотиками.

Всегда ищите поляну, где никто еще не пасся.

Все дело в крови. Христиане это использовали в истории с Христом. Ведь он что на самом деле сделал? Он ведь общался с запойными рыбаками. А когда его спрашивали: «Почему ты общаешься с проститутками и рыбаками?» — он говорил: «Потому что я нужен им». Вот это фраза, понимаете? Но нашему военизированному обществу на самом деле нужна кровь. Нам нужно немного крови. Нам нужно немного страдания. Вроде того, что индивид должен страдать во благо всех. Я с этим играюсь. Поначалу я смотрел на Иисуса Христа и думал: «Вот это ракурс!» Я под него косил. Но в конце концов на каком-то уровне — это все шоу-бизнес.

Никогда не верил, что у U2 все это серьезно с китами. И в Beastie Boys с их Тибетом тоже не верил.

Лучший совет от моего отца я получил совсем недавно. Я пытался определиться, с какой женщиной связать свою жизнь, и он сказал мне: «Слушайся продолговатого мозга, он скажет тебе, что делать». Я спросил свой продолговатый мозг, и тот ответил: «Хватайся за эту нигерийско-ирландскую телку. Не упусти эту крошку!»

У меня до сих пор нет чувства, что я всего добился. Я все время неудовлетворен. Чувство, что добился, возникает у меня, только когда я слушаю какую-нибудь из своих мелодий, и мне нравится. Остальное эфемерно. В один вечер приятно, когда тебе нальют бокал вина на халяву, в другой — когда накормят, в третий — когда просто похлопают по плечу, но по большому счету — все это ни то ни се.

Да, знаю, я выгляжу как сраный отморозок. Но у меня одна нога короче другой, и мне тут недавно сказали, что если я не начну все выравнивать, меня ждут большие проблемы в жизни.

Европа — декадентское место. Она старше, измучена неподъемным весом веков тщательно записанной истории, так что все и вся там превращается в символ. Поэтому, наверное, песни, которые я написал в Европе, самые долгоиграющие — они все страшно символичные и очень легкие для понимания. В Нью-Йорке чувствуешь себя гораздо более одиноким. Возникает ужасное чувство изоляции и клаустрофобии, которое, конечно, тоже проходит по всем моим песням, которые я там недавно написал. Но теперь-то я живу во Флориде.

Майами — один из главных морских портов Америки, и здесь такое дерьмо творится... Но тут же стоит какой-нибудь корабль — свадебный пирог, мать его, Carnival Cruise Line (одна из крупнейших американских компаний, занимающаяся круизами). На берегу — всякие шикарные особняки, а рядом «Камея» — старенький театр, в котором я играл в 1989-м. Там до сих пор мочой воняет. Правда, теперь это хип-хоп-бар. Самый вонючий и злой бар во всей Южной Флориде. Они там поставили огромный красный трон, на котором сидят девушки — надо сказать, довольно скудно одетые, омерзительные девки. В общем, город охренительно многообразный. Мне здесь очень нравится.

Что делать, когда закончил дело всей жизни? Посмотреть на все хорошенько с утра.

Большие перемены наступили для меня, когда тело стало помнить, как ему было плохо. Тогда я стал очень-очень сильным. Цигун — такая мощная форма энергии, что некоторые мастера в Китае, натренировавшись, могут ходить по папиросной бумаге, а двенадцать человек не могут сдвинуть их с места. Я достаточно напитался цигун, чтобы жить в шоу-бизнесе. Меня ничто не шокирует.

Информация в наше время распространяется так быстро, что даже старушенция-ретроградка из Джоунсвилля, штат Южная Каролина, говорит: «А! Я слышала про Мэрилина Мэнсона и даже знаю, чем он занимается по ночам». Почти все рок-музыканты невероятные мудаки. Хотел бы я встретить не такого.

Мне трудно смотреть вперед, поэтому я стараюсь оглядываться назад. Что я делал в тридцать девять лет? Я впервые проснулся с мыслью: ты будешь болен, пока не выработаешь план. Я сделал это, и все пошло хорошо. Так что на ближайшие двадцать лет у меня есть надежда.

---

Источник

[Santana]

^{Актер, 62 года, Санта-Барбара}

---

Я стал актером против своей воли. Меня просто внесли в кадр в возрасте шести месяцев, и, говорят, я не особо сопротивлялся.

В детстве у меня было странное отношение к кино. Безусловно, как и любой ребенок, я обожал его, а после «Великолепной семерки» с Юлом Бриннером просто влюбился в вестерны. Мой отец и сам играл в вестернах. Помню, как он приходил домой после работы во всех этих ковбойских одеяниях. А как-то раз он взял меня с собой на студию. И что я увидел? Я увидел, как мой отец, для того чтобы оседлать лошадь, приставил к ней лестницу и медленно забирается на нее! Вот с этого момента кино перестало быть для меня стопроцентным чудом.

В отличие от многих отцов-актеров, которые говорили своим детям, что кинобизнес — одно лишь унижение, мой, наоборот, всячески вовлекал меня в свою жизнь. Но как и все дети, я не собирался делать то, чего от меня хотели взрослые. Я хотел сочинять музыку, рисовать и все такое. Как-то раз, когда отец снимался в телесериале «Морская охота», он сказал: «Есть роль для тебя, хочешь попробовать?» Я говорю: «Да ну, па». «Тогда выбирай, — сказал он. — Или школа, или съемки». Конечно, я выбрал второе.

Сейчас, когда отца нет в живых, я, как ни странно, в основном чувствую не отсутствие, а, наоборот, его присутствие. Только после его смерти я по-настоящему начал понимать все, что он говорил мне. Его нет, а я все еще продолжаю учиться у него.

Меня уже номинировали на «Оскар» за «Последний киносеанс» Богдановича, а я все не был уверен, что занимаюсь тем, чем надо. Я говорил себе: «Ну все, хватит притворяться, я хочу быть самим собой». Но тут мне предложили сняться в «Последнем американском герое». После тех съемок я впервые подумал: «А интересно было бы еще как-нибудь разок попритворяться». Потом позвонил мой агент и сообщил, что меня пригласили сниматься. Но я повесил трубку: черт возьми, я устал. Через секунду снова зазвонил телефон. Это был Ламонт Джонсон, режиссер, у которого я только что снялся в «Герое». Он прорычал: «И ты называешь себя актером? Как ты смеешь отказываться от такой возможности?!» И тогда мне пришло в голову: так вот что значит быть профессионалом! Приходится работать, даже когда не хочется.

Мои родители учились у Михаила Чехова (русский актер, преподававший в Америке, племянник А. П. Чехова). Родители были от него без ума. Сам я занимался актерским мастерством всего месяц, в Нью-Йорке, но это была так, чистая формальность — по-настоящему меня всему научил отец. Одним словом, я совершенно ничего не знал о методе Чехова. Но моя мать недавно снялась в документальном фильме о Чехове, и я был поражен: так вот чему меня учил отец! К примеру, он говорил: «Самое важное для актера — любовь и душевное благородство, при помощи которых он преобразовывает действительность, и таким образом, что и все остальные начинают проявляться с лучших сторон». Достичь этого состояния можно, только если ты расслаблен. И мой отец всегда советовал актерам: «Наблюдайте за тем, как играют другие. Не ради критики, а просто попробуйте заинтересоваться тем, что они делают».

Один русский режиссер — он еще снял «Дом из песка и тумана» (Вадим Перельман) — дал мне как-то посмотреть Тарковского. Раньше я его не видел. Вот у кого никаких обязательств перед зрителем. Сцена длится десять минут, ничего не происходит, но ты настолько расслаблен, и тебе так хорошо.

У меня есть приятель Берни. Однажды он подходит ко мне и говорит: «А ты вообще в курсе, что многие буддисты считают Лебовского своим учителем?» «Да ну, говорю, чушь». «Нет, — говорит, — серьезно. Ты не против, если я заведу блог по изучению коанов Лебовского (В дзен-буддизме коан — интеллектуальная загадка, помогающая достичь духовного пробуждения)?» Я подумал: он же действительно буддист — в какое бы дерьмо чувак ни погружался, он все равно будет жить только по своим законам. И я сказал: «Валяй, Берни».

Главное — противостоять всему тому, что пытается изменить твое «я». Но вот вопрос: что такое это «я»?

Я никогда не придавал режиссерам слишком большого значения. Моя теория заключается в том, что на съемках фильма режиссерами являются все. Находясь на площадке, мы все получаем указания напрямую от вселенского разума, который говорит нам, как сделать фильм лучше.

Мне всегда нравилось работать с режиссерами-дебютантами. Они приходят в кино с головой, полной свежих идей, и работать с ними — настоящее счастье.

---

Кто сказал, что лучшие в мире фильмы — фильмы без женщин? Ну уж нет, женщины — это такое...

---

Недавно я навещал свою дочь во Флоренции. Мы устало брели по городу и наткнулись на ресторан под названием Gaga. Садимся за стойку, выпиваем текилу, и у меня вдруг открывается второе дыхание. Вроде бы уже поздно, спать надо идти, а я спрашиваю: «Хозяин здесь?» Кто-то кричит: «Гага!» Появляется Гага. Был такой потрясающий актер — Джон Лори, который играл в старом «Острове сокровищ». Так вот этот Гага был вылитый Лори, в бандане. Я говорю: «Гага! Все равно ты эти скатерти скоро выбросишь. У тебя краски есть?» «Краски! — он чуть ли не запел. — Сейчас мы закроемся, я принесу еще вина — будешь разрисовывать мои скатерти!» Потрясающая была ночь. В какой-то момент Гага вдруг сказал: «Ты знаешь, почему Америка называется Америкой?» Я что-то пробормотал насчет Америго Веспуччи. А он говорит: «Нет! Америка — это звезда, которая принадлежит всем нам, и вы ее, ребята, там у себя просираете. Запомни: вы просираете нашу звезду».

Я уверен, что половину впечатлений от фильмов люди получают, еще даже не посмотрев их. Они приходят в кинотеатр, заранее зная все из журналов и из телевизора. Это ужасно. Я люблю такое кино, о котором вообще ничего не известно. Это, правда, случается все реже и реже. «Однажды» — один из таких, мой любимый, о дублинском музыканте. Сделан всего за сто тысяч баксов. Представляете? Сто тысяч баксов!

Очень редко ты смотришь, как люди занимаются сексом в кино, и не можешь оторвать глаз. Со мной в последний раз это было, когда смотрел на Эмили Уотсон в «Рассекая волны» фон Триера.

Когда-то одна мысль о женитьбе вызывала у меня панику. У меня даже была на этот счет особая теория: я считал, что страх женитьбы — это как страх смерти. Но когда я понял, что Сью сейчас меня покинет — а ей как раз тогда предложили работу в Монтане — я на ней женился. Это было в 1977-м. Но я и дальше продолжал думать, что супружеская жизнь — это тюрьма, то же самое, что всю жизнь сниматься у одного режиссера. Для того чтобы оценить нашу с ней жизнь по-настоящему, мне потребовалось полжизни.

Моя жена удивительная. Я целуюсь в кино со всеми этими красавицами, а Сью, провожая меня на съемки, каждый раз говорит: «Хорошенько там повеселись!»

Я помаленьку занимаюсь фотографией, и моя самая любимая — это фотография со съемок «Большого Лебовского». В тот день мы снимали сон Лебовского, и я подумал, что было бы неплохо пригласить на площадку мою жену и детей, потому что они уже давно просились. Они примчались незамедлительно. И тут только я понял, что сейчас мне предстоит сниматься в сцене, где я проплываю между женскими ногами. Меня положили спиной на скейт, за мной внимательно наблюдала моя семья. По вполне понятной причине я был весьма скован. И чтобы хоть как-то побороть себя, я сказал первой девушке: «Вы не возражаете, если я вас сфотографирую на память? Отсюда, снизу, отличный вид». Она сказала: «Валяй, чувак».

Я не накуриваюсь на съемочной площадке. Это неплохое место для того, чтобы накуриваться, но я не накуриваюсь.

Никогда бы не пошел вести ток-шоу. Во-первых, это сложнее, чем кино. А во-вторых, актеров там постепенно превращают в отвратительных балаганных зазывал.

Я вырос в 1960-х. У меня были длинные волосы, в кармане всегда лежало немного ЛСД, или кокаина, или травы. И при этом — страшно признаться — я состоял в школьном комитете по борьбе с наркотиками.

Мои семидесятые были офигенными. Я насладился ими сполна, благополучно пережил их, и это, в общем-то, неплохая новость. Но впервые я смог задуматься об этом и оглянуться назад только в тот момент, когда моим детям исполнилось столько же, сколько мне было тогда. И в этот момент я подумал: «Вот, бля, а ведь я все это действительно делал!»

Я всю жизнь прожил в Лос-Анджелесе, в Санта-Монике, но 13 лет назад землетрясение разрушило наш дом, и мы перебрались в Санта-Барбару. И надо сказать, вовремя мы приобрели недвижимость. Сейчас для людей вроде Лебовского в Америке наступили не лучшие времена. Но, думаю, он бы справился с ними — даже если бы жил на улице в картонной коробке. Когда мы снимали «Лебовского», я спросил у Коэнов, а на что чувак живет? Не помню, что они ответили, но я тогда подумал: «Может, он дает уроки тай-чи своему домовладельцу или что-нибудь в этом духе?» И сразу успокоился: он выживет в любых обстоятельствах.

Когда-то я занимался проблемой голода в Африке. Но скоро пришлось переключиться на Америку. Вы знаете, что в Америке недоедают 35,5 миллиона человек?

Если про политику, то я циник. Хотя я и склоняюсь в сторону левых, все равно уверен: политики сами по себе никто, политики лишь выражают волю тех сил, которые стоят за ними, и на которые я лично никак не могу повлиять. Но ты существуешь в том мире, в каком существуешь. Главное — ни в коем случае не предавать свои мечты и работать ради них. Работать, в том числе и над собственным цинизмом. Это и есть настоящая борьба.

У Америки был шанс после 11 сентября. Мы могли уладить ситуацию при помощи более мягких методов. Тем более, что к нам тогда хорошо все относились. Но мы этот шанс упустили. Мы предпочли жесткий сценарий, и теперь имеем то, что имеем.

Всегда был уверен в том, что циники — это разочарованные романтики.

Сегодня, подписывая контракт на фильм, актер также подписывается и под обещанием дать определенное количество интервью. Это самая противная часть контракта. К тому же за нее никто не платит.

Диета — это дрянь.

---

Источник

[Santana]

^{Актер, приписной казак, 80 лет, Москва}

---

Сотовый телефон я готов разбить о стену. Ненавижу технику. Мне больше всего нравится, чтоб пальчик в дырочку — и крути.

Если кого-то бьют — надо вмешаться. Я и вмешиваюсь.

Любовь — это не я за ручку вас держу, и мы гуляем по лугу с ромашками. Сама природа нам все продиктовала. И нам не надо драмапутру читать, мы все сами сообразим.

Я прожил с одной женщиной 50 лет. Потому что не предъявлял ей серьезных претензий.

Раньше я много чего делал — плотничал, к примеру. Сейчас только читаю.

Когда у котов хорошие хозяева — они долго живут. Моему коту двадцать один год.

Никогда в жизни не куплю то, что рекламируют. Чай? Я уж сам как-нибудь. Вы «Майский» пили? Это же просто веник, вымоченный в шайке.

С женщинами нельзя говорить о деньгах.

Что хорошо дает по мозгам — так это арбуз, в который налили водки и дали настояться.

Часто думаю: это тот же сериал или не тот? Ощущение, что актеры даже пиджаки не меняют. Но такое, наверное, и про меня можно сказать: Дуров! А сам-то?

У нас спорт держался на чувстве родины. Чувство улетело — прилетели деньги. Но зачем играть — пока не поняли. Английский футбол всегда был на деньгах, а у нас едва-едва поменялись правила.

Настоящие джинсы у меня в Москве появились у одного из первых. Мама, помню, плакала: «Лева, ты же артист — тебе нельзя в таких штанах». Она думала, это какая-то тряпка смешная.

Я рос во дворе. А сейчас компьютеры. Толстой однажды взревел: «Прогресс? Скажите, как можно усовершенствовать ужас? Он станет еще ужасней?»

Если актер талантлив, а как человек — дрянь, я все равно буду с ним работать. Иначе можно остаться с дилетантами. С одним актером я полгода не здоровался. Но когда он сыграл замечательно, я вошел в гримерку и поздравил. А назавтра опять не здоровался.

Я большой любитель пива. Но все просто одурели. Вы не видите, что страна стала пивной? Едешь в метро — стоит пивной запах.

Сейчас страх перед болезнями и бедностью. А такого страха чудовищного, который был в каждой семье и во всей державе, нет. Поэтому мне сейчас жить лучше.

На даче должен быть запах дерева, а не джакузи под задницей.

Ни давление, ни цензура не могут убить хорошее кино. Кино убивают, когда его снимает не художник, а тот, кому деньги дали.

Это только кажется, что умирают другие. Только что об этом думать.

Я верю в ясновидящих. Мы с Жженовым ехали в купе с ясновидящей — Лидией Михайловной, крановщицей, которую молния долбанула. Она стала все рассказывать. Все переломы пересчитала, у меня их двадцать три. Потом говорит: «Скажи, год назад ты был на грани смертельного исхода?» — «Да». Она: «Автомобиль?» Я: «Нет, лошадь. Во время съемок на меня лошадь завалилась». Она: «Вообще-то тебя нет, ты умер, у тебя точка смерти совсем сформировалась». Но раз я уже умер — так чего мне теперь бояться.

---

Источник

[Santana]

^{Актриса, 31 год, Лос-Анджелес}

---

На самом деле я 85-летняя карлица.

Однажды я шла по улице, и вдруг кто-то крикнул: «О боже, смотрите, это же Вайнона Райдер». Я обернулась, чтобы увидеть ее, но тут поняла, что все смотрят на меня.

Свою первую роль я сыграла в 11 лет, так что ближе к двадцати я уже вовсю говорила себе: хватит.

«Леон» не принес мне особой радости. Я горжусь тем, что снялась в нем, но это было так странно — в 12 лет вдруг ощутить себя объектом сексуального вожделения.

Это так странно — быть ребенком на съемочной площадке. Пока идет работа, ты такая же, как все, но как только объявляют перерыв, все актеры расходятся по своим комнаткам — поспать или попить пива, а ты берешь книги и идешь в школу.

По-настоящему умные люди не получают пятерки. Они знают, что оценки на самом деле ничего не значат.

Я рада, что прошла через все это. Я успела побывать той, кем меня хотели видеть родители; той, кем хотели видеть продюсеры; и той, кем хотели видеть зрители.

В списке актрис я, кажется, плетусь в самом хвосте. В среднем я делаю пару фильмов в год, а многие мои коллеги — даже те, кто младше, — давно уже снялись в сорока.

После «Звездных войн» я вдруг осознала, что всю жизнь буду актрисой. Невозможно стать адвокатом, доктором или кем-то еще после того, как ты снялась в этом фильме.

Когда я смотрю на свою куклу из коллекции «Звездных войн», я думаю, что это так странно: где-то далеко прямо сейчас маленькие дети играют мной.

Я — ребенок восьмидесятых. У меня были Барби и Мой маленький пони, но я вечно портила их — изрисовывала лица и отрезала волосы.

В детстве я хотела стать космонавтом, доктором и ветеринаром, но перед этим, конечно, русалкой.

Кажется, я выросла быстрее, чем должна была вырасти.

Хотела бы я иметь такую же дочь, как я — симпатичную, остроумную, образованную, знающую многих людей и к тому же способную заработать кучу денег.

У моего отца был раздолбанный «шевроле», а у моей матери был раздолбанный «олдсмобиль». Мои родители не тратились на большие дома и не покупали хороших машин, зато мы смотрели все театральные премьеры и много путешествовали.

Отец научил меня одному простому правилу: чего не может быть в жизни, не должно быть на экране.

Однажды, когда мне было восемь, отец взял меня на одну из своих медицинских конференций. Он демонстрировал лазерную хирургию на курице, и все аплодировали, а я была в бешенстве, потому что курица умерла. С тех пор я не ем мяса.

Мой дед, польский еврей, был ярым социалистом. В тридцатые он занимался организацией лагерей, где тех, кто собирался уезжать в Палестину, обучали ведению сельского хозяйства. Первый кибуц был создан людьми, прошедшими как раз через такой лагерь.

Я неплохо говорю на иврите и даже думаю на нем — когда оказываюсь в Израиле.

Никогда не знаешь, как рождаются слухи. Когда, например, я постриглась наголо, про меня стали говорить, что я либо неонацистка, либо лесбиянка, либо у меня рак. Хорошо хоть не всё сразу.

Я стараюсь не браться за роли евреев. Каждый месяц мне присылают по двадцать сценариев о холокосте, но я ненавижу этот жанр.

Я хочу как можно больше сниматься в комедиях, потому что до сих пор не видела ни одной по-настоящему смешной.

Мне нравится, когда люди говорят мне, что я выгляжу как еврейка.

Я знаю, что у меня красивые уши, хотя у меня нет мочек. Но я научилась любить свои уши такими, какие они есть. Ведь жить без мочек — это не конец света.

Мне всегда казалось, что руки — самая красивая и выразительная часть тела.

Ненавижу махать перед людьми своими сиськами.

Мужчины такие странные. В школе у меня был парень, и когда я поцеловала его на первом свидании, про меня стали говорить: шлюха.

Кажется, именно мне суждено стать той женщиной, которая объявит войну шпилькам. Все вокруг говорят, что я должна носить обувь на высоком каблуке, но я никогда не понимала этой странной концепции: чем длиннее ноги, тем они привлекательнее.

Меня страшно интересует, как именно человечество пришло к тому, что женщины должны брить подмышки и ноги.

Я редко ругаюсь с людьми, но однажды я поссорилась с человеком, который сказал, что я слишком много думаю обо всем подряд.

Умные женщины любят умных мужчин больше, чем умные мужчины любят умных женщин.

Ненавижу повышать голос. Когда я злюсь, я плачу.

Не люблю, когда меня называют милой. «Милая» — это слово, которое больше подходит для твоей кошки.

Один дизайнер как-то сказал мне, что если я надену его платье, то продажи его марки взлетят вверх. Помню, я очень расстроилась. Последнее, в чем я бы хотела оказывать на людей влияние, — это мода.

Не нужно становиться актерами. В мире есть чем заняться.

Иногда самое сильное, что ты можешь сделать, — это сказать «нет».

Я обожаю сон. Многие люди вскакивают утром по будильнику, даже если им никуда не нужно спешить. Они считают сон пустой тратой жизни, но мне всегда казалось, что сон, наоборот, — это лучший способ провести время.

Чем старше ты становишься, тем меньше тебя должно беспокоить, что о тебе думают остальные.

Я полный технический кретин. Проблемы начинаются даже тогда, когда я включаю телевизор.

Я вечно говорю по телефону, потому что у меня никогда не получается подолгу быть с теми, с кем мне по-настоящему хочется быть.

Не люблю, когда продюсеры размахивают мною, как плюшевым Микки-Маусом.

Самым честным со мной был Вуди Аллен. Он сказал: «Господи, как ты ужасна!»

В детстве все думают, что смогут изменить мир.

Мечты — это просто попукивание мозгом.

Когда мои друзья впервые пробовали марихуану, меня просто не было дома.

Я люблю быть дома.

---

Источник

[Santana]

^{Режиссер, 69 лет, Лос-Анджелес}

---

Должен сказать, у меня довольно паршивое настроение. И так уже лет 40.

Становясь старше, время от времени ты должен выбирать, с кем сражаться. В молодости ты воюешь со всеми. Ты как боец на ринге, дерешься со всяким, кто бы ни вошел. С возрастом приходится осознавать: подожди-ка, это не стоит потраченных сил, потерпи, пока не начнется монтаж.

Кажется, сейчас я стал немного мягче, потому что в конце концов в начале 1990-х многим в Голливуде понравилось то, что я делал. Они осмотрелись, а я все еще тут. Спустя 20 лет они сказали себе: «Эй, он все еще жив. Он снял много чего, и это было неплохо. Не принесло денег в то время, но было совсем не плохо». Оказалось, что когда мне нужны были деньги, почти в каждой студии находился человек, которому я нравился. Так что я прекратил бороться.

Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что со временем приучаешься думать, прежде чем действовать.

Когда я снимал «Казино», я был очень зол на Лас-Вегас. Вам может нравиться Вегас, но это место исключительной жадности. Он всегда был вроде отражения Голливуда, отражения американской культуры. I can’t get no satisfaction, как поют Rolling Stones. Еще, еще, еще и еще. Бесконечное обжорство, пока все не лопнут. И это мое отношение заметно в фильме.

Я не различаю право и лево. На площадке, когда я говорю: «Я хочу, чтобы этот человек встал левее», — я должен коснуться плеча, иначе обязательно перепутаю. Кроме того, я отчасти дислексик. Когда я говорю «госпиталь»... Вот видите, я хотел сказать «отель». В общем, когда я хочу сказать про «отель», я произношу: «Почему бы нам не отправить его обратно в госпиталь».

Во время съемок «Бешеного быка» (1980 год) я на самом деле чуть не умер от кокаина, но по прихоти судьбы все кончилось хорошо, я не умер, а доснял фильм. Мне было плевать, что с ним потом будет, я просто хотел вывалить в него все. Я был очень зол. Но это была очень продуктивная злость. Я знал, что, скорее всего, это будет последний фильм, который я сниму. Я чувствовал, что в режиссуре для меня больше нет места. Особенно в Америке.

Злость заложена в самой человеческой природе, если ты жив — ты зол. Она может быть деструктивной, может стать причиной убийства, может съесть тебя изнутри. Но в то же время может быть и конструктивной.

Моя проблема в том, что я хочу делать все сразу. Я хотел снимать кино про Александра Македонского, и Оливер Стоун сказал мне: «Ну уж нет, это буду делать я. Тебе же нравятся римляне, ты не любишь греков». Я говорю: «Я люблю греков!» «Нет, — говорит, — я тебя знаю, ты любишь римлян». И он был прав!

В Хеллз Китчен (один из самых дешевых районов Манхеттена), где мы снимали, был парк. Между 11-й улицей и 54-й, или 56-й — не помню. Теперь он называется Клинтон парк. Там стоит бронзовая статуя солдата, на которой написано что-то о Первой мировой войне. На протяжении пятнадцати лет, каждый раз, как я проходил мимо, она всегда была вымазана краской или покрыта граффити. Я говорил: «Эта бронза такая красивая, в Первую мировую войну погибло столько людей. Да и во Вторую тоже. Кажется, это не слишком уважительно». Понимаете, даже если ты пацифист, то совсем не обязательно быть идиотом. Мне нравится, что теперь его отмыли.

С другой стороны, Америка тем и красива, что ты можешь сжечь флаг. Возможно, тебе не захочется, но ты можешь. Хотя я сам не стал бы этого делать, хотя бы потому, что люди гибли за этот флаг.

Я параноик и больше не хожу по улицам. Хотя раньше много гулял.

Сейчас уже и не скажешь ничего ни о каких меньшинствах. Из-за всей этой политкорректности стало крайне сложно рот раскрыть.

Я вырос в доме номер 232 по Элизабет-стрит. Туда приезжали люди из одного сицилийского городка, так что скоро он сам стал маленькой Кирминой — это такой город недалеко от Палермо, откуда была родом мамина мама. А через улицу стоял дом 241, и там было то же самое, только люди приезжали из Пулици — это тоже недалеко от Палермо, только повыше в горах. Оттуда родом был отец отца. Эти два дома стояли друг напротив друга, но мама рассказывала, что когда она только познакомилась с отцом, у них была проблема: они были разной национальности. Так и сказала — «разной национальности», хотя они просто были из разных деревень.

Я люблю монтировать, я знаю, как смонтировать кино, возможно, даже знаю, как его снять, но я не знаю, как сделать освещение. Наверное, это связано с тем, что я вырос без света, в доходных домах. Это было как в деревне, где очень много жизненной силы. Но свет был весь искусственный. Поэтому я не знал, откуда должен идти свет, когда я стал снимать кино.

У нас в районе жили только итальянцы. Там была одна женщина, которая держала мясную лавку в доме напротив. Звали ее Мэри Мясник. Она и сейчас там живет, и хотя ей 90 лет, она все еще рубит мясо. Вот вы бы к ней сходили и взяли интервью. Железная старуха. Я ее даже снял в своем первом фильме. У нее всегда было потрясающе свежее мясо. А главное — ты всегда видел, как его рубят, как оно лежит, разрезанное на правильные куски.

Когда я был маленький, не очень это понимал, но на самом деле все мы жили в самой настоящей сицилийской деревне. Это был живой организм. Было там еще одно место — магазин Торминелли. Маленький такой продуктовый магазин, но я его никогда не забуду. Когда был обед, я там покупал сэндвич, а потом нес его в школу. Там были огромные бочки с оливками, потрясающая пряная ветчина, всякие мясные деликатесы, салат из тунца, который делал сам Торминелли. И все это пахло. Пахло просто потрясающе.

Когда «Таксиста» должны были номинировать на «Оскар» как лучший фильм, он получил три другие номинации: лучший актер, лучшая актриса второго плана и лучшая музыка. Сценарий и режиссер остались без номинаций. Я был очень расстроен, и сказал себе: «Знаешь что? Так и должно быть». А что мне было делать — пойти домой и поплакать?

Не бывает бессмысленного насилия. «Город бога» (бразильский фильм о жизни подростков в нищем и криминальном квартале Рио-де-Жанейро) — это бессмысленное насилие? Нет, это реальность, это настоящая жизнь, это просто состояние человека. Когда в молодости я был увлечен христианством, католицизмом, я к этому относился довольно наивно. Где-то в глубине души мне очень хотелось верить, что все люди действительно хороши, — но реальность перевесила.

Мне кажется, что любой чуткий человек должен понимать, что насилие не может изменить мир, а если и меняет, то только временно.

Когда мы готовились к съемкам «Воскрешая мертвецов», мы с Джо Коннелли (автор книги, которая легла в основу фильма) катались на скорой помощи по Нью-Йорку. Так вот, когда ты едешь на скорой по городу, особенно если это Манхеттен, ощущение совершенно безумное. Кругом летят огни, красный свет, радио орет. Поначалу врачи скорой вели себя очень пристойно: мол, вот как у нас тут все чинно. Это было очень мило с их стороны. Но в конце концов Джо, а он этот мир знает не понаслышке, говорит: «Ладно вам, ребята. Давайте уж, как положено. Врубайте радио». Они врубают радио, а там — The Who. Я потом использовал в фильме эту их песню «Drive your bloody baggage out» («Увози отсюда свое чертово барахло»). Ну вот, несемся мы по улице, сирена гудит... Когда переезжаешь к перекрестку, становится довольно страшно. Они никогда не останавливаются, просто притормаживают, если кто-то есть на пути. А потом — приезжаешь на место, и все время оказывается, что нужно бежать по лестнице пять пролетов. Именно пять. Вызов — «затруднение дыхания». Но ты никогда не знаешь, что там на самом деле. И вот ты бежишь — первый пролет, второй, третий, и тут спрашиваешь себя: «А что если это не затрудненное дыхание? А что если там какой-нибудь маньяк, который кого-то убил? Или просто мужик с пистолетом?» Но тогда оказалось, что это был просто мальчик, у которого были серьезные проблемы с легкими. Там были его мать и бабушка. И вот, когда мы пробежали эти пять пролетов, нас встречает бабушка и говорит: «Бедные, совсем запыхались, идите сюда». Мальчику было плохо из-за астмы. Но меня по-настоящему поразило, что она заботилась о нас.

Я не понимаю рэп и не слушаю его. Но его невозможно остановить. Его делают дети, у которых нет другого способа выражения, поскольку писать музыку дешевле, чем снимать кино, и им не хватает словаря, чтобы сесть и заняться литературой, написать книгу. Они живут на дне. Я видел пьяных ребят, единственным желанием которых было выпить еще. Ты видишь, как они блюют, как они умирают. Это повторяется и повторяется. Протрезвев, они работают немного на кого-нибудь по соседству, потом снова напиваются и теряют контроль над собой. Это угнетающее зрелище. В результате кто-то злится и бьет их битой по голове, потому что от них одни неприятности.

---

Кино удовлетворяет извечную потребность коллективного бессознательного — потребность людей в общих воспоминаниях.

---

Когда я слышу о том, что нужно проявлять к людям жалость, я не понимаю, как это вообще возможно в городских условиях, особенно в Нью-Йорке. Как открыться и не потерять способность сочувствовать людским страданиям, которые окружают тебя со всех сторон?

Конечно, приятно читать про себя, что ты величайший из ныне живущих американских режиссеров, но я научился не воспринимать это все всерьез. Нельзя быть слишком надменным, тогда все начинает валиться из рук. А если говорить про кино, то есть множество людей, которые снимают отличные фильмы: Стивен Спилберг, Фрэнсис Коппола, Бернардо Бертолуччи, Дэвид Кроненберг, Вуди Аллен, Роберт Олтман, Спайк Ли, Чарльз Бернетт, Оливер Стоун. А ведь есть еще и китайское кино!

Время идет, я старею и начинаю замечать, что мне просто нужно посидеть в тишине и подумать.

Мы как-то обсуждали проблему насилия с Ричардом Гиром, который уже много лет как ученик далай-ламы. И вот он говорит: «А может, ненасилие революционно?» Может, и так. Может, это и есть крайняя форма революции. Ведь в чем наша сущность? В жестокости или в любви, жалости? И в том и в другом. Но рано или поздно одна из сторон должна победить.

Самое трудное — сохранить истинную простоту.

Недавно я слышал, как Стивен Хокинг (физик, автор знаменитой книги «Краткая история времени») говорил о начале времен, начале космоса. И вы знаете, есть что-то успокаивающее в том, что мы — всего лишь часть чего-то бесконечно большего. Не то чтобы у меня не было эго — эго у меня будь здоров, — но все-таки приятно чувствовать, что тебе просто нужно встроиться в систему, а не бороться и убивать, чтобы достичь... чего? Заработать еще один миллион долларов? Что мне с ним делать? Мои дети устроены. Родителей уже нет в живых. Брат в порядке. Значит, я этот миллион просто потрачу.

Оливер Стоун меня как-то спросил: «Чего ты хочешь добиться в кино?» Мы друг друга подкалывали, он меня так провоцировал. И я имел наглость сказать: «Я надеюсь, что мои фильмы оставят какой-то след». Он только рассмеялся: «Ты снимаешь кино, чтобы оставить след?» На самом деле он имел в виду: «Тебе надо срочно что-то делать со своими амбициями».

Конечно, я демократ. Ну да, скорее демократ, хотя я и воспитывался в субкультуре, в которой политикой интересоваться не принято, в которой политикам не доверяют и вообще предпочитают не лезть во все эти дела. Мой народ, сицилийцы, они приехали в Америку, чтобы на столе всегда была еда. Вот и все. Им было не до политики, там, где они жили, был голод. Когда они сюда приезжали, они едва знали английский, они даже не были гражданами этой страны. Они не понимали, как воспользоваться всеми ее возможностями. И когда мой отец захотел пойти на курсы бухгалтеров, ему сказали, что он должен идти рыть канавы вместе с моим дедом. Мой отец был демократом рузвельтовского склада. К концу 1950-х он стал гораздо более консервативным. Он был в курсе того, что такое профсоюзы. Он и сам был в профсоюзе швейного квартала. И он понимал: то, что хорошо для рабочих, хорошо и для него, потому что он и есть рабочий класс. Но одну вещь он понял благодаря своему отцу — и вообще сицилийскому опыту, опыту Старого Света, который для Америки является своеобразной прародиной, потому что все рано или поздно приехали именно оттуда. Он понял, что ни в коем случае нельзя целиком и полностью верить в одно правительство, особенно — в одного демагога или президента.

Единственный человек, который в кино правильно относился к боксу, — Бастер Китон.

В 1980-е в американской экономике был настоящий бум, появилась куча миллиардеров. А что это значит? Что все это было достигнуто за счет огромного количества других людей.

Чем богаче становится страна, тем больше бездомных и бедняков выметают с улиц. Их просто увозят, чтобы средний класс и богачи их не замечали. Но у нас же все равно остается ответственность. Я не очень понимаю, как с этим быть.

Меня не приглашают в Белый дом, когда там смотрят мои фильмы. Всех приглашают, а меня — нет.

Многие американцы, как и я, чувствуют, что все эти разговоры про войну (в Ираке) на самом деле имеют экономическую подоплеку, что отчасти все это завязано на нефти. Мне кажется, главное — уважать чужой образ жизни. И должны быть способы дипломатического разрешения этого конфликта, просто обязаны.

Я бывший католик. Но я все-таки католик — от этого не избавишься.

Вообще-то я хотел стать обычным приходским священником. Но я не мог соотнести с этим желанием внешний, светский мир. Я не понимал, как человек может существовать в двух этих измерениях. Как жить по Новому Завету, следовать новозаветному закону любви к богу и ближнему в современном мире?

Музыка — это моя страсть. Но слушать ее толком сейчас не получается. Дома — нельзя, там маленькая дочка. У меня, конечно, есть iPod и все дела, но от него очень быстро начинают болеть уши.

Когда я снимал «Авиатора», я задумался о том, что сама эта идея — авиации — очень сильно изменилась. Сейчас даже слова такого больше нет — авиатор. Нет этого романтического образа человека в развивающемся белом шарфе. Наверное, сейчас его место заняли астронавты. Сам я панически боюсь летать.

Говард Хьюз (миллионер, режиссер, летчик и герой фильма «Авиатор») был сумасшедший. Мне это в принципе знакомо. Друзья часто говорят про меня: «Не ходите в ту комнату. Он надел коробки из-под носовых платков на ноги. Не ходите туда. Сейчас не лучшее время». Да, такое случалось, и не раз.

Я злюсь не только на каких-то людей или на систему. Я злюсь и на себя тоже. И так всегда. По той или иной причине, но я всегда в плохом настроении. И ничего не могу с этим сделать. В работу всегда идет какое-то количество злости. Может быть, с возрастом ее становится меньше. Но все равно хватает. Поэтому у меня в фильмах так много юмора. Приходится, потому что все кругом абсурдно. Я сам человек абсурдный.

Я мало с кем вижусь. Больше всего я люблю запереться в просмотровой и просто смотреть кино.

---

Источник

[Santana]

^{Актер, 70 лет, Лос-Анджелес}

---

Не знаю, каким бы вышло интервью, если бы вы мне сразу не понравились.

Я не прочь ответить на пару неглупых вопросов. Вот только не надо меня спрашивать, чем бы я отбивался от грабителей — хлыстом или световым мечом.

Есть лишь один Индиана Джонс. Это Джеймсов Бондов может быть сколько угодно, потому что актеры либо начинают стареть, либо начинают просить больше денег. Но я не такой, чтобы стареть.

Никто не способен сохранять хорошую форму в семьдесят, и я тоже. Но я просто достаточно неплохо могу сымитировать это.

Можешь считать себя стариком, если перед каждым вторым именем в твоей записной книжке значится «доктор».

Кажется, я не первый и не последний из тех, кто на старости лет хочет изменить свою жизнь и надеется, что успеет это сделать.

Я страшно люблю летать, и иной раз могу сесть в самолет только для того, чтобы сгонять за хорошим чизбургером. Когда-то у меня была большая коллекция самолетов и целый штат пилотов, но потом я всех уволил, потому что, сидя за штурвалом, они получали гораздо больше удовольствия, чем я. Черт, они попросту играли моими игрушками! И вот, когда мне исполнилось 52, я впервые сел за штурвал сам. На тот момент я уже 25 лет числился актером, и мне просто хотелось чего-то нового. Поверьте: это такое счастье — выучившись летать, осознать вдруг, что люди, которые летят вместе с тобой, уже не боятся.

Больше всего в профессии актера мне нравится то, что на протяжении 25 лет тебе не нужно приходить в один и тот же офис в одно и то же время.

Если ты занят в киноиндустрии, есть только два места, где ты можешь жить, — Лос-Анджелес и Нью-Йорк. Где именно — не так уж и важно, потому что подброшенная монета падает либо орлом, либо решкой, и на ребро она никогда не встанет.

Быть актером — это лучший способ научиться общению с людьми, не будучи самим собой.

Раньше, когда меня узнавали на улицах, я лишь смущенно улыбался и качал головой. Ну вроде как «что вы, что вы, я — это не он». Но потом я решил, что так нечестно, и стал действовать иначе. Замечая чей-то взгляд, я сразу подходил и говорил: «Я — Харрисон Форд». Думаю, некоторые люди до сих пор уверены, что к ним тогда подходил какой-то шарлатан.

Напишите на моей могиле: «Здесь лежит человек, который слишком рано утратил анонимность».

Никогда не понимал, почему кому-то так важно провозгласить тебя лучшим.

Ненавижу, когда режиссер говорит: верь мне. Почему, черт возьми, я должен подменять свое знание его уверенностью? Мне уже семьдесят. Неужели я должен кому-то верить на слово?

С тех пор как мы потеряли Джеймса Брауна, самым упорным трудягой в мире шоу-бизнеса можно считать Стивена Спилберга.

Снять собственный фильм — не самая хорошая идея для актера. Закончив свой первый фильм, Боб Хоскинс сказал: «Чувствую себя как человек, до смерти заклеванный пингвинами».

Нет ничего лучше, чем стадо лосей, проходящее утром мимо твоего ранчо.

Когда-то давно я сказал: «Последнее, что нужно планете, — это сто тысяч полоумных туристов, рыскающих по заповедным местам в футболке с Майклом Джексоном». С тех пор мало что изменилось. Но я хочу, чтобы вы понимали: меня тревожат не туристы в футболках с Майклом Джексоном, а местные жители, которые начинают носить такие же.

Что мне нравится? Моя семья, летать, охрана дикой природы и защита прав человека. Вот, пожалуй, и все.

Больше всего в Америке меня не устраивает то направление, которое страна взяла во внешней политике. В своем желании принимать решения за других мы зашли слишком далеко.

Мой отец — ирландец, а мать — еврейка. Единственное, что удерживало их вместе, — это то, что оба были демократами.

Я никогда не дрался с нацистами в реальной жизни. Я вообще ненавижу драться. Как только я лезу в драку, сразу что-нибудь ломаю — палец, а то и руку.

Я не выполняю трюков. Я бегаю, прыгаю и, случается, падаю. Трюки выполняют каскадеры.

Цепкость — это очень важное качество. Да и само слово отличное.

Если бы я мог купить себе какую-либо сверхспособность, это, конечно, была бы возможность становиться невидимым.

Если Бог существует и мне суждено повстречать его у райских врат, думаю, я скажу ему что-то вроде «а при личном знакомстве вы гораздо интереснее».

Моему младшему только десять, и я хочу жить до тех пор, пока могу наблюдать за тем, как он растет.

Мой первый ребенок появился на свет, когда мне было двадцать пять, и это было жалкое зрелище: ребенок, воспитывающий ребенка.

Не понимаю, почему родители всегда хотят, чтобы дети повторили их успех или просто пошли бы по их стопам.

Когда-то я говорил, что больше всего на свете жалею о своем первом браке. Но так было лишь до того момента, пока я не женился во второй раз.

Я сварливый? Что за чушь? Я независимый, но не сварливый. Впрочем, если хотите называть меня сварливым, зовите сварливым.

Мне нравится одеваться так, как сам я никогда не оденусь.

Главное удовольствие от обладания чем-то — возможность поделиться этим с другими.

Ты можешь нарисовать картину, которая будет понятна только тебе, и это будет искусством. Но ты не можешь снять такое кино. Кино — это что-то, что ты показываешь всем.

В старости становится так скучно чего-то бояться.

В кино сегодня все меньше от кино и все больше от видеоигры, потому что индустрия давно нацелена на двенадцатилетних. Но у меня нет никакой ностальгии по тому времени, когда кино было рассчитано на бородатых мужчин с детьми.

Меня не пугает мой возраст. Наконец-то у меня появилась возможность играть стариков без грима.

Для лосей мне ничего не жалко.

---

Источник

[Santana]

^{Актер, режиссер, 56 лет, Нью-Йорк}

---

Я никого не убил.

Моя самая большая слабость — это несдержанность. Но, слава богу, я уже не такой несдержанный, как был когда-то.

Я никогда не ощущал на себе гнева Господня.

Журналисты — единственная порода людей, которые способны сожрать тебя живьем.

Люблю ли я тех, кто меня ненавидит? Они не нравятся мне, но я их люблю.

Я люблю женщин, потому что женщина — это лучшее, что замыслил Господь. А если женщины хотят быть такими же, как мужчины, то есть опуститься на ступень ниже, что ж, пусть будет так.

Мне нравится быть отцом. Так ты становишься моложе. А еще это возможность начать жизнь сначала, разглядывая ее под другим углом.

У детей учишься большему, чем они учатся у тебя.

Я впервые задумался о том, чтобы стать режиссером, в 16 лет. Я хотел снять кино о викингах на старонорвежском, который тогда изучал. Глупая идея, да? Но именно поэтому я стал режиссером.

Играть — значит лгать. Искусство актера — это искусство тонкой лжи, и долгое время мне платили только за то, что я замысловато лгал перед камерой.

Все говорят, что Голливуд — это фабрика, но забывают сказать, что на этой фабрике каждый из нас является лишь незначительным узлом огромного механизма. Если мы ломаемся, нас меняют.

Человек умирает постепенно. Разве многие события нашей жизни — это не этапы смерти? Разве жизнь не покидает нас по частям?

У меня много разных страхов. Например, что утром закончится молоко для хлопьев или что кто-то отчекрыжит мне яйца.

Чем незаметнее зло, тем оно страшнее. Дьявол не держит над головой неоновую вывеску «дьявол».

Зло находит свой путь к каждому из нас, но есть одно общее: в первую очередь зло убеждает тебя, что его не существует.

Дарите врагам мороженое.

Не понимаю, как можно не подружиться с Джоди Фостер.

Все, что я сделал после «Смертельного оружия-4», — это попытка принести извинения за «Смертельное оружие-4».

Что делает с человеком хорошее кино? Развлекает? А может быть, учит? Или возвышает? Хорошее кино делает все это одновременно. В противном случае ты просто тратишь время перед экраном.

Большинство фильмов — это просто горы катушек с пленкой, если разобраться.

Человек на экране и человек в жизни — это разные люди. Помните, как говорил Кэри Грант? Его спрашивали, каково это — быть Кэри Грантом, а он отвечал: «Понятия не имею, что это за парень».

Любые перемены сопровождаются болью. Если ты не чувствуешь боли, значит ничего не изменилось.

Иногда мне кажется, что самая великая способность человеческого разума — это способность забывать.

Лучший ответ, который ты можешь получить на глупый вопрос, — это тишина.

Мечты всегда смотрятся жалкими на бумаге.

Я никогда не говорил, что готов умереть с оружием в руках.

Почему-то многим кажется, что я республиканец, но это не так. На прошлых выборах я вообще не знал, за кого голосовать. Ты смотришь на них, а в голове у тебя что-то вроде: «Ну хорошо, выбор, получается, такой: вы хотите, чтобы вас ударили или чтобы вас пнули».

Когда ты голосуешь за независимого кандидата, совесть тебя никогда не мучает.

Я все еще жду своего шанса.

Я не считаю себя ни австралийцем, ни американцем. Я — гибрид, и я прекрасно живу с этим, потому что и Австралия, и Америка — прекрасные страны.

Мне нравится общаться с американскими австралийцами. Они значительно менее осторожны в своих высказываниях, а это дает совершенно другой уровень общения.

Политкорректность — это интеллектуальный терроризм. Все не могут всегда и всех любить.

У каждого найдутся в запасе какие-то предрассудки.

Если ты собираешься купить три шляпы, отрасти вначале еще пару голов.

То, что ты сделал, ты уже сделал, и надо признать это. Иначе ты будешь выглядеть как человек, который пытается запихнуть зубную пасту обратно в тюбик.

---

Источник

[Santana]

^{Актриса, 28 лет, Нью-Йорк}

---

Я не люблю думать над ответами, поэтому люблю, когда мне задают простые вопросы.

В восемнадцать лет я уже играла 25-летнюю — так уж получилось, что у меня не было настоящего детства. Но я не расстраиваюсь. Наверстаю при случае.

Мое поколение — дерьмовое поколение. На чем мы росли? Мерзкая жвачка, поп-группы из сладкоголосых мальчиков и чудовищные гибриды рэпа и металла.

Я всегда обожала Фрэнка Синатру. Его голос — это слиток золота, бархатный торт.

Здорово вдруг взять и влюбиться в кого-то. Сразу чувствуешь, что все еще живешь.

У меня никогда не было секса в лифте с Бенисио Дель Торо. Это просто шутка, которую я неосторожно выкатила одному безмозглому журналисту. Дословно я сказала следующее: «Я сейчас чувствую себя так, будто занималась с Бенисио Дель Торо сексом в лифте». Они потом убрали все эти «чувствую» и «будто», и теперь, кажется, я по гроб жизни буду отвечать на вопрос, было ли у меня что-то с Бенисио в лифте.

Главный плюс замужества: ты узнаешь о себе что-то, чего никогда не знала.

Когда мне исполнился 21 год, брат предложил отпраздновать это в стрип-клубе. Естественно, когда мы пришли туда, кто-то заказал для меня персональный танец. Это было ужасно, потому что девушка, которая танцевала для меня, была такой худой, что ее копчик — или какая-то другая торчащая кость — оставила на мне кучу синяков.

Это очень странный вопрос — что бы я делала со своим клоном. Он стал бы еще одним моим другом, с которым я могла бы ходить в кино.

Если я и могу пойти в кино, то только в костюме, при галстуке и с усами, как у Эррола Флинна (знаменитый голливудский актер середины XX века).

Даже если супергерои и потеют, они не пахнут. Но я никогда не любила супергероев. Мутанты — вот кто мне нравится.

Надеюсь, рано или поздно из меня сделают компьютерную игру. Это лучше, чем кино. В компьютерных играх не видно целлюлита.

Не люблю есть одна, разве что при включенном телевизоре.

Помню, однажды я ехала по Лос-Анджелесу, смотрела по сторонам и вдруг увидела огромный рекламный щит, на котором была я. Что я сделала? Ударила по тормозам. А что еще делать, когда видишь свои сиськи размером с бронтозавра.

Я очень люблю хлеб. Не стала бы актрисой — пошла бы работать в пекарню.

Рецепт красоты я унаследовала у матери: пей много воды, никогда не вставай по будильнику и никогда не кури.

Грязная блондинка — это мой натуральный цвет. А вот мой отец — он же датчанин — настоящий блондин. Однажды я даже попросила у него локон и пошла с ним в салон. Сделайте, говорю, мне такой же цвет.

Я, знаете ли, всегда старалась быть незаметной в толпе. А все вокруг говорили: смотрите вон на ту девку — в парике, с усами и в черных очках.

Я никогда не спрашиваю себя, насколько сексуально я выгляжу. Меня волнует, не выгляжу ли я сумасшедшей.

Выход на красный ковер — это потные ладони, пересохший рот, учащенное сердцебиение и общее состояние неконтролируемой паники.

Невозможно подготовить себя к известности. Я до сих пор не знаю, что делать, когда я покупаю пиццу, а меня в этот момент фотографируют полдюжины человек.

Быть звездой в моем понимании — это получать столик в хорошем ресторане в обход очереди.

Знаете, в чем отличие звездной свадьбы от свадьбы обычной пары? Обычно все думают: хорошо бы на свадьбе было побольше людей с фотоаппаратами. А мы думаем только о том, как вышвырнуть таких людей прочь.

Я хочу во всем верить тем, с кем я общаюсь, и прекратить раз и навсегда общаться с теми, кому верю не полностью или не верю вообще.

В идеальном мире все новые знакомства я бы начинала с того, что говорила бы: «К черту весь этот вежливый треп. Можно я сразу загляну вам в душу?»

У меня нет ни Фейсбука, ни Твиттера. Чем меньше я сорю бессмысленной информацией, тем более счастливой девушкой я становлюсь.

Как же это хорошо, что мне уже не двадцать и не девятнадцать. Потому что двадцать и девятнадцать — это время невероятной неопределенности.

Если в твоей жизни затишье и ты не знаешь, что делать, — жди. Но не жди слишком долго, а если ждешь слишком долго — делай что-нибудь.

Счастье — это когда тебе есть куда направить свое безумие.

Я все еще не придумала, чем себя занимать в те моменты, когда ничего не делаю.

Больше всего на свете я хочу сыграть некрасивую женщину.

Люди постоянно путают это — появиться на экране голой и сняться в порно.

Все говорят: зритель решает все. Но зритель, на самом деле, не решает ничего. Зритель просто берет то, что ему дают.

Хороший сценарий не должен быть больше 75 страниц.

Знаете, в чем уникальность Вуди Аллена? Нет никакой разницы между Вуди-режиссером и Вуди-человеком.

Я хочу работать, работать и работать, а еще быть с людьми, с которыми хочу. Больше мне ничего и не надо.

Я не хочу быть ничьей музой.

Я всегда ждала от себя большего.

---

Источник

[Santana]

^{Музыкант, 54 года, Миннеаполис}

---

Я не люблю интервью. В них слишком много вопросов.

День рождения я не праздную. Это самый эгоистический вид торжества. Вы видели, чтобы хоть кто-нибудь в Библии отмечал день рождения?

Чем говорить – лучше написать книгу.

У меня все еще нет автобиографии. За нее приходится слишком много платить разным авторам.

Не люблю говорить о прошлом.

Со звукозаписывающей компанией всегда можно договориться. Они тебе говорят: ты нам надоел. А ты отвечаешь: хорошо, мой следующий альбом будет в стиле кантри.

Музыка – благословение господне. Я занимаюсь музыкой всю жизнь, и у меня язык не поворачивается назвать это работой.

Когда ты всю жизнь играешь на электрогитаре, это точно делает что-то с тобой и твоим телом. Я убежден, что именно скопившееся в моем организме электричество позволило мне сохранить волосы.

Меня сложно уговорить отложить гитару.

Мой самый любимый музыкальный инструмент – это моя группа.

Знаете, какая сцена произвела на меня самое большое впечатление? В «Амадее» (биографический фильм Милоша Формана 1984 года. – Esquire), в конце, в тот момент, когда он умирает, в голове у него звучит музыка – а он не в силах передать ее окружающим.

Надо помнить, что великим ты можешь стать и после смерти.

Самые счастливые люди – те, кому нет надобности быть знаменитыми.

Не люблю, когда меня сравнивают с Майклом или с Мадонной. Знаю одно: у меня точно больше хитов, чем у Мадонны – детей.

Дорога – вот что нужно двум влюбленным людям.

Музыка не сразу стала визуальной. Вспомните раннее MTV: там не было ни одного визуального исполнителя – разве что Боуи. Люди, создававшие великие хиты, одевались так, будто собирались в супермаркет.

Та музыка, которая сегодня попадает на телеканалы и радиостанции, целиком рассчитана на детей. И ее делают дети.

Джастин Бибер и Леди Гага? Другая порода для другого народа.

Ненавижу рингтоны. Вы когда-нибудь были в комнате, где одновременно звонят 17 разных телефонов?

Какой у меня рингтон? У меня нет телефона.

Шум – это состояние, в котором никогда не отыскать Бога.

Нет ничего хорошего ни в компьютерах, ни в цифровых технологиях. Они заполняют твою голову нулями и единицами, а это достаточно вредно для здоровья.

Проблема современного мира заключается в том, что люди, особенно молодые, не готовы пустить Господа в свои сердца.

Трудно не верить в существование Бога, потому что в мире точно должно быть что-то величественнее человека. Ну а быть величественнее человека – это совсем не сложно.

Большинство людей в глубине души хотят жить так, чтобы жизнь как можно реже давала им возможность выбора.

Я не люблю тех, кто говорит, что мир изменился 11 сентября. Мир изменился в 1914 году, и с тех пор находится в состоянии хаоса, войны и ненависти.

Время – это порождение разума. Не думаю, что оно существует для кого-то, кроме человека.

Человек – существо аналоговое, не цифровое.

Говорят, я носил каблуки, потому что ростом не вышел. На самом деле я их носил потому, что это нравится женщинам.

Быть крутым – значит не тосковать наедине с самим собой.

Я не только музыкант, я – сама музыка.

У всего есть темная сторона.

Мне нравятся смешные женщины.

---

Источник