"Правила жизни" известных людей

[Santana]

"Правила жизни" Стива Бушеми



Давайте для начала разберемся с моей фамилией. Вообще-то сам я говорю Бусеми. Но правильное итальянское произношение — Бушеми. Правда, чтобы понять это, мне пришлось слетать на Сицилию.

Из всех статей о себе, что я когда-либо читал, мне больше всего нравится та, где меня называют кинематографическим эквивалентом спама. Не знаю, что они имели в виду, но звучит ништяк.

Больше всего, как мне кажется, я похож на дерево.

Мне нравятся люди, раздираемые изнутри. Но не страстями — борьбой. Мне нравятся те люди, которым неуютно в обществе. Которые чувствуют свою чужеродность. Вот каких людей я хочу видеть в подсовываемых мне сценариях. Потому что я сам такой.

Каждый раз, когда мне предлагают новый сценарий, я сразу заглядываю в конец, чтобы понять — будут ли моего героя унижать или просто по-быстрому прикончат.

Больше всего мне нравится, как меня убивают в «Большом Лебовски», — очень неожиданно.

Даже после того как я уже сыграл пару ролей в кино, моей основной работой оставалась пожарная часть. Я работал в пожарной бригаде, и это означало, что по прибытии на место именно мне приходилось разматывать шланг.

«Под сенью крон» (режиссерский дебют Бушеми) — это фильм про мою жизнь. Моей матери, к примеру, он просто понравился. А отец сказал, что это шедевр.

Если ты снял хотя бы один фильм — этого уже достаточно, чтобы, умирая, улыбаться. Но, я, умирая, хочу смеяться во весь голос.

Я теряюсь, когда захожу в монтажную и слышу, как художник и монтажер говорят об оттенках зеленого в новом фильме.

Я всегда уважал режиссеров, которые умеют зарабатывать на жизнь одной лишь режиссерской работой.

Я могу лишь повторить слова Хичкока: чтобы снять хороший фильм, тебе нужны три вещи: сценарий, сценарий и сценарий.

Неважно, откуда берется вдохновение. По крайней мере до тех пор, пока тебя устраивают его плоды.

Я всегда хотел, чтобы меня усыновил Роберт Олтмен. Помню, когда я снимался у него в «Канзас-Сити», он сказал: «Знаешь, а ведь мне плевать, если фильм не заработает в прокате и десяти центов, ведь успех — это то, что ты сам понимаешь под этим словом».

Хороший зритель — это всегда хороший зритель. Даже если у тебя их всего шестеро.

Тарантино и Коэны очень похожи. Они охотно выслушают вас, кивнут и сделают так, что каждому на площадке будет казаться, что он тоже принимает участие в создании фильма. Но потом они все равно сделают все по-своему.

Мир несправедлив. В тюрьмах, например, практически не показывают фильмы о тюрьмах. Особенно если там есть сцена побега.

Мне всегда нравилось, что я родился в пятницу тринадцатого.

Как-то раз я встретил Микки Рурка. Мы пожали друг другу руки, и тут вдруг он говорит: «Знаешь что? Никогда не одевайся как пидор, если едешь в лос-анджелесский аэропорт». Я говорю: «Хорошо, Микки, я тебя понял». А он говорит: «Да не, чувак, это я себе».

Не люблю, когда актеры говорят, что их работа — это не просто умение выучить и разыграть роль. И что тогда, черт возьми, это такое?

В деньгах мне не нравится только одно — то, как они меняют людей. Более эффективно, чем рак, как мне кажется.

Я не так уж и часто пел для кого-то. По правде говоря, вообще никогда.

Всегда хотел узнать, что видят во снах слепые.

Что я еще могу сказать? Всем привет. Это Стив.

Источник

[Santana]

Мне нравится, когда интервью надолго не затягиваются. Закруглимся на этом?

Подростком я пришел в «Мастерскую драмы» в университете New School. Вхожу. Режиссер спрашивает с жутким иностранным акцентом: «А поччиму вы жилаете бить актером?» Я промолчал — просто не знал, как ответить. Он ответил за меня: «Чтобы самовиразиться!» И я подхватил: «Да, да, точно. Именно этого я и желаю».

У нас были роликовые коньки — такие, на подшипниках. Мы прицеплялись к задней стенке кузова грузовика и проезжали пару кварталов, пока грузовик не останавливался на красный свет. Но вдруг ввели систему зеленой улицы, а мы ничего не знали. Теперь все светофоры на авеню переключались с таким расчетом, чтобы машины могли проехать без остановки двадцать-тридцать перекрестков. И вот прицепился я к грузовику, все еду и еду, после четвертого перекрестка понимаю: следующий тоже проскочим. Шофер не знает, что ты прицепился сзади. Деваться некуда — держись из последних сил за кузов, пока шофер все-таки где-нибудь не остановится. Такие вот номера мы откалывали. Только с возрастом осознаешь, какое это было идиотство.

Некоторые говорят: «В Нью-Йорк хорошо приезжать на время, но жить здесь постоянно я бы не стал». А я то же самое говорю обо всех прочих местах на свете.

Разве можешь предположить, что спустя много лет незнакомые люди, узнав тебя на улице, будут высовываться из своих машин и кричать: «Это ты мне сказал?» Первоначального сценария «Таксиста» я не помню, но, кажется, такой реплики в нем не было. Это импровизация. Невесть почему фраза задела людей за живое. Что ж, бывает.

Бояться — это в порядке вещей. Пока живешь, боишься.

Деньги облегчают жизнь. Если тебе на деньги везет, радуйся своему везению.

Когда в башню ВТЦ врезался первый самолет, я был на деловой встрече. Я сразу же поехал домой — у меня окна на юг выходят — и все наблюдал своими глазами. Видел, как огонь двигался по фасаду Северной башни. Я вооружился биноклем и видеокамерой — впрочем, снимать это на видео я не хотел. Я видел, как люди выпрыгивали из окон. Потом — как рухнула Южная башня. Это выглядело так неправдоподобно, что я тут же перевел взгляд на экран телевизора — у меня был включен канал CNN. Удостовериться хотел. Не было другого способа внушить себе, что это не сон. Как сказал мой сын: «Все равно что увидеть, будто луна падает с неба».

На данном этапе моей карьеры не бывает такого, чтобы после кастинга мне позвонили и сказали: «Вы нам не подходите». Поэтому я пользуюсь другими случаями, чтобы почувствовать себя отвергнутым. Это чувство могут вселить в меня мои дети. Дети умеют в два счета сбить с тебя спесь.

Да, это правда — на съемках «Кровавой мамы» я действительно провел обеденный перерыв в могиле. Когда ты молод, тебе кажется, что такие штуки необходимы для вживания в образ. С возрастом прибавляется уверенности в себе, ты уже не относишься к своему делу так истово — а результаты те же. Или даже лучше, если тебе удается не думать о том, что делаешь, — ведь тогда перестаешь напрягаться. Не напрягаться — главный секрет. Когда ты спокоен и уверен в себе, все идет как по маслу.

Главная беда со славой в том, что тебя все на руках носят. Что бы ты ни говорил, все вокруг кивают, даже если ты порешь чушь. Нужны люди, которые способны высказать тебе в лицо то, чего ты не желаешь слышать.

Делать фильмы — адская работа. Зрители этого не замечают. И критики не замечают. Но в каждый фильм вкладывается много труда. Страшно много.

Когда я в качестве режиссера ставлю мощную драматичную сцену, мой внутренний голос шепчет: «Благодарю Тебя, Господи, что мне не надо ее играть». Потому что я знаю, как это трудно — играть, просто охренеть можно. Поздняя ночь. Холодрыга. А ты должен домучить сцену. Сыграть ее так, как надо, допрыгнуть до планки. Но если ты режиссер, тебе нужно вздрючить актеров, чтобы они допрыгнули до планки. И так тяжело, и сяк тяжело.

В чем разница между любовью и сексом? Хм-м-м. Хороший вопрос. Слушайте, вы же брали интервью у Аль Пачино. Как он ответил на этот вопрос?

Когда умирает отец или мать, это конец света. Я всю жизнь мечтал написать историю нашей семьи по рассказам матери. Я хотел устроить, чтобы специалисты, с которыми я работал, побеседовали с матерью, но эта идея ее немного нервировала. Я знаю: в конце концов мать бы решилась. И отец тоже не стал бы возражать. Но я не хотел оказывать на них давление — и в итоге семейная хроника так и не была написана. Вот о чем я жалею. Я не сумел выяснить все, что было возможно, об истории нашей семьи — а ведь это надо было сделать ради моих детей.

Чем старше становишься, тем больше усложняется твоя жизнь. Когда занимаешься какими-то простыми вещами вместе с детьми, просто-таки излечиваешься душой.

Кто не рискует, тот не узнает своего призвания.

Те, кто говорят, не знают, а те, кто знают, никогда не скажут. Так вот все и вертится.

Жизнь редко меняет тебя целиком, но она постоянно меняет тебя в мелочах. Например, раньше, в детстве, я любил сладкое, а теперь я его ем лишь тогда, когда оказываюсь в ресторане. Ну что ж, думаю я, раз уж я оказался здесь, пусть будет сладкое.

Если я люблю погреться на солнце и если я могу полдня просидеть на террасе с хорошим видом, это вовсе не значит, что я решил уйти на пенсию. Мои попытки насладиться маленькими вещами не имеют со старостью ничего общего.

У меня плохая память. Но я не люблю, когда мне об этом напоминают.

Талант — это прежде всего умение сделать правильный выбор.

Я люблю ходить в театр. Там меня никто не беспокоит. Меня там даже не всегда узнают.

Больше всего в своей работе я ценю возможность жить чужими жизнями и никогда не платить за это.

Я бы дорого дал за то, чтобы научиться с ходу отличать хорошие советы от плохих.

Я всегда чувствовал себя должником Копполы.

Мне кажется, что работа режиссера — это как работа президента. Слишком схожие цели.

Иногда я завидую мертвецам: у них полно свободного времени.

Я все равно никогда не успею прочесть всех книг, которые хотел бы прочесть. Так что лучше и не спрашивать меня об этом.

Я предпочитаю не иметь лишних вещей. Чем больше вещей ты имеешь, тем больше энергии ты тратишь на них.

Если стул хороший, то ты не потратишь много времени на то, чтобы на нем устроиться.

Я никогда не любил Лос-Анджелес. Это единственный город, куда я соглашаюсь ехать только после того, как мне за это заплатят.

Сегодня я смеюсь чаще, чем смеялся в юности. Кажется, я стал судить людей менее строго.

Вместе со старостью всегда приходит осторожность — вот что я заметил.

Нет более важной вещи, чем перестать бояться. Но не надо путать храбрость с безрассудством.

Недавно я прочитал, что, согласно последним исследованиям, женщины чувствуют себя гораздо комфортнее, раздеваясь перед мужчинами, чем мужчины, раздеваясь перед женщинами. На мой взгляд, тут все просто: женщина всегда смотрит на мужчину оценивающе, а мужчина смотрит на женщину с благодарностью.

Похудеть гораздо проще, чем помолодеть, но даже и это вполне возможно.

Я завидую Дастину Хоффману. Он может быть и забавным, и умным одновременно. А у меня так никогда не получалось.

А ведь я так и не сходил на «Аватара».

Источник

[Santana]

Если бы я не был художником, я вряд ли работал бы на почте или на какой-нибудь такой восьмичасовой работе. Думаю, я был бы кидалой. И всю жизнь бегал бы от ребят из отдела по экономическим преступлениям.

Не то чтобы я жалею, что я не черный. Просто так сложилось — там, где я вырос, была куча черных. Если вы выросли во Франции, вы будете говорить по-французски и любить все французское. А я рос среди черных. Один из моих старших товарищей — мы с ним были действительно близки — был похож на Орделла (торговец оружием из фильма «Джеки Браун»). Людей он не убивал, конечно, но проворачивал темные делишки.

Я не шляюсь по бильярдным. Я не играю в покер. И я не хожу на спортивные соревнования. Для меня даже по телевизору спорт смотреть — пытка. Я могу сходить на «Доджеров» (главная бейсбольная команда Лос-Анджелеса), потому что там игра не так важна, как пиво и люди вокруг. Чего я не могу понять, так это того, что средний американец не может три часа отсидеть в кино, но может четыре часа смотреть идиотский, скучный футбольный матч.

У меня есть куча теорий, и одна из них состоит в том, что никто на самом деле не любит спорт. Мужчины просто считают, что они должны его любить, и притворяются. То же самое я думаю про группу The Who. На самом деле никто не любит эту группу. Предполагается, что ее просто необходимо любить, вот все и делают вид. Им страшно признаться, что король — голый.

Кому-нибудь снесут полбашки из винчестера — и меня это ни капли не тронет. Я воспринимаю это как клевый спецэффект, или мне нравится мизансцена. Меня по-настоящему трогают обычные человеческие истории. Кто-нибудь порежется листом бумаги на съемочной площадке, и меня пробирает, потому что я могу это на себя примерить. А получить в живот очередь из Узи — ну как такое на себя примеришь...

У меня нет оружия. И я не против запрета на ношение оружия. Он мог бы сотворить настоящие чудеса. Уличное насилие в Америке запредельное. Когда приезжаешь в Европу, кажется, что сбежал от постоянного ощущения опасности. В Европе тоже убивают и насилуют, но, по сравнению с Америкой, это просто детский сад какой-то. Хотя, если взглянуть на это все немного иначе, можно сказать, что запрет на ношение оружия в Штатах — немного лицемерная идея. Америку основали люди со стволами в руках, которые просто брали что им понравится. Мы, в общем, нация воинов. Мы очень легко заводимся, и иногда по делу.

Еще до «Криминального чтива» я начал понимать, как здорово быть режиссером. Когда я стал ездить по фестивалям, я начал трахаться, как кролик. До этого я никогда не выезжал из страны, а тут не просто трахался — трахался с иностранными телками. А когда я не трахался, я обнаруживал, что обнимаюсь с какой-нибудь итальянской девушкой, которая ни в чем не уступает Мишель Пфайфер.

Можете забрать тридцать процентов моей славы, и ни капли не обижусь. Не то что мне не нравится быть знаменитым, но на тридцать процентов меньше — вполне достаточно. Раньше я мог просто погулять и подумать о своем, а теперь это невозможно. Если бы я хотел каждый вечер клеить новую девушку, это было бы совершенно потрясающе, но я не хочу. Теперь это очень просто, но мне особо не надо.

Я не ходил в киношколу, я ходил в кино.

Есть две причины, почему я люблю хлопья на завтрак: во-первых, они действительно вкусные, и во-вторых, их действительно просто готовить. Что может быть лучше, чем хлопья с молоком, если, конечно, у тебя есть коробка хороших хлопьев? Все остальное требует столько времени. Хлопья, они как пицца, ты их ешь, пока тебе не станет плохо. И мне всегда нравилось, что производители до сих пор ориентируются на детей. Хлопья выходят из моды быстрее, чем рэпперские кроссовки. Они стоят в супермаркете три месяца, а потом исчезают. И все, только вы их и видели.

У меня отличный большой дом, который позволяет мне коллекционировать кучу вещей, — не то что квартира. Последнее время я собираю прокатные копии фильмов. Для ценителя кино собирать видео — это как травку курить. Лазерные диски — это, безусловно, кокаин. А прокатные копии — чистый героин. Когда начинаешь собирать прокатные копии, ты словно все время под кайфом. У меня серьезная коллекция, и я действительно ею горжусь.

Хотите узнать мою любимую грязную шутку? Черный парень заходит в салон кадиллаков. К нему подходит продавец и спрашивает: «Здравствуйте, сэр. Думаете купить кадиллак?» — «Я собираюсь купить кадиллак, — отвечает тот, — а думаю я о телках».

Не чувствую никакой «белой вины» и не боюсь вляпаться в расовые противоречия. Я выше всего этого. Я никогда не беспокоился, что обо мне могут подумать, потому что искренний человек всегда узнает искреннего человека. Нормальные люди всегда меня поймут. А люди, которые сами полны ненависти и хотят всех подловить, будут спускать на меня всех собак. Другими словами, если у тебя проблемы с моими фильмами, значит, ты расист. Буквально. Я действительно так думаю.

Страшно люблю жанровое кино, причем все — от спагетти-вестернов до самурайских фильмов.

Я немного горжусь тем, что достиг всего, чего достиг, не получив даже среднего образования. Это делает меня умным. Производит впечатление на людей. Я не большой любитель американской системы государственного образования. Я так ненавидел школу, что сбежал в девятом классе. Единственное, о чем я жалею — хотя и не то чтоб очень сильно, — это то, что я думал, этот ужас будет длиться вечно. Я не понимал, что в колледже будет по-другому. Сейчас, если бы я все делал заново, я бы закончил школу и пошел в колледж. Уверен, что справился бы.

Я никогда не встречал своего отца и никогда особо не хотел его встретить. Он не мой отец. Только то, что он переспал с моей матерью, не делает его моим отцом. Единственное, что я могу ему сказать: «Спасибо за чертову сперму». У него было тридцать лет, чтобы меня повидать, но он вдруг решил это сделать, когда я стал знаменитым. Отвратительный побочный эффект славы. Когда-то, когда я носил его имя, а он не появлялся, я думал: «Что ж, это даже круто. В этом есть стиль». Но эта чертова слава притягивает людей.

Давно я не видел ничего такого в кино, что могло бы меня испугать. Что меня действительно пугает, так это крысы. У меня настоящая фобия. Кроме шуток.

Когда я работал в видеомагазине, я слышал, как родители ругали детей за то, что те все время брали то кино, которое они уже видели и любят. Ребенок ведь как думает: «Зачем брать неизвестно что? Возьму-ка снова эту кассету». И он смотрит ее в пятнадцатый раз и искренно смеется над всеми шутками. Вот и у меня психология ребенка — мне нравится такой подход.

Я не большой фанат машин. Машина просто возит меня из одного места в другое. Красный шеви Малибу, который Траволта водил в «Криминальном чтиве», принадлежит мне. Мне не было до него никакого дела. Я хотел от него избавиться. Держал его на парковке, чтобы пореже с ним сталкиваться. На съемочной площадке я пытался его продать. Он был совсем еще новый, и все ходили и облизывались. Но всем казалось, что с ним должно быть что-то не то, потому что я не обращал на него никакого внимания. А я говорил: «Да нет же, мне он просто не нужен. Заплатите мне столько, сколько я за него отдал, и он ваш». Мне куда больше нравится Гео Метро (малолитражка шевроле).

Между мужчинами и женщинами все время есть напряжение. Я это чувствую. Женщина идет по улице, а я иду сзади, и вдруг появляется это напряжение. Я просто иду по улице, нам просто по пути. А она думает, что я насильник. И теперь я чувствую себя виноватым, хотя я ни хрена плохого не сделал. Вроде «простите, что я иду позади вас». А она думает: «Что, теперь уже и по улице пройти нельзя?» И сразу появляются напряжение и злость, хотя вовсе не из-за чего.

Если в конце года я могу сказать, что я видел десять по-настоящему — без всяких скидок — хороших фильмов, значит, год удался.

Большие Идеи портят кино. В кино самое главное — сделать хорошее кино. И если в процессе работы тебе в голову придет идея, это отлично. Но это не должна быть Большая Идея, это должна быть маленькая идея, из которой каждый вынесет что-то свое. Я имею в виду, что если ты снимаешь кино о том, что война — это плохо, то зачем тогда вообще делать кино? Если это все, что ты хочешь сказать, — скажи это. Всего два слова: война — это плохо. То есть всего три слова. Хотя два слова будет еще лучше: война — плохо.

Насилие появляется ниоткуда. Ты можешь сидеть и смеяться, а в следующее мгновение стать неуправляемым... Однажды я ждал автобуса на углу Уэстерн и Санта-Моники — там куча проституток. Там же стояла черная проститутка-трансвестит. И вдруг рядом остановилась машина, из нее выскочил мексиканский парнишка с бейсбольной битой и пошел к проститутке. Это был полный сюр. Я не мог даже рот открыть. Она что-то почувствовала, повернулась и увидела, что парень сейчас ее ударит. Она ему сказала с угрозой: «Не делай этого, я шлюха». Совершенно дикий ответ. Я испугался. А парень держит биту у нее над головой и врубается, что она сказала. И она говорит: «Не делай этого, блядь, не делай этого». И вдруг — бац! — он ее бьет. Они начали драться, и тут из машины вылезают еще несколько парней. Тут уж я дал деру, и она дала деру. Вот вам настоящее жизненное насилие.

Я был жестким парнем до того, как меня признали. Потому что чувствовал, что так же хорош, как и сейчас, но об этом же никто не подозревал. В двадцать лет я дальше пригородов Лос-Анджелеса и не выбирался. Да чего там — я снег впервые увидел, тогда когда поехал на фестиваль в Сандэнс.

Я кое-что заметил про «Оскары». Когда «Красота по-американски» стала лучшим фильмом, это было как новая эпоха. Фильм про неудачников, крутой фильм, наконец выиграл. До этого у них всегда было так: был фаворит, голливудское кино и крутое кино. Знаете, любимец критики. И всегда, когда доходило до награждения, голливудское кино выигрывало. Лучший фильм, лучший режиссер. Ну а крутое кино всегда получало приз за сценарий. Это был такой утешительный приз за крутизну.

В детстве я собирал комиксы. Тогда это было круто, потому что, где бы ты ни жил, в пригороде или в городском микрорайоне, вокруг было по крайней мере шесть ребят, которые собирали комиксы. Можно было взять с собой комиксы, прийти к абсолютно незнакомому мальчику, постучать в дверь и сказать: «Привет, я Квентин. Ты Кен? Я слышал, ты собираешь комиксы? Я тоже. Можно посмотреть твою коллекцию?» Это был ритуал. Ты показываешь свою коллекцию, он — свою, вы меняетесь. Можно было просто прийти к абсолютно незнакомому мальчику и подружиться с ним.

Когда обо мне стали писать, я узнал столько всего удивительного. Оказывается, я до смешного нелеп: слишком быстро говорю, слишком размахиваю руками. Так что теперь я думаю: «Ох, может, не стоит так быстро говорить?», или «может, не стоит теребить волосы?» Я совершенно помешанный.

Источник

[Santana]

Утро — вот лучшее время для того, чтобы посмотреть кино.

В моем детстве был один человек, который постоянно говорил мне: «А ты дерзкий, парниша». Сколько я себя помню, он вечно посмеивался вначале — типа, ха-ха-ха, — а потом говорил это. И все свое детство я гадал, что же это значит. А потом я вырос и вдруг осознал, что это просто наставление, инструкция. Скажи что-то ребенку — и он будет помнить это до старости. Так вот, мне кажется, что я дерзкий. А возможно, меня просто в этом убедили.

Как-то раз, несколько лет назад, я вышел из комнаты. Это был какой-то важный разговор или что-то вроде того. В общем, он смертельно мне надоел, и я вышел из комнаты. И тут какой-то парень окликнул меня: «Эй, Крис!» Я замер и повернулся к нему. А он просто посмотрел на меня и сказал: «Береги себя». С тех пор прошло довольно много лет, но я никак не могу забыть это. Снова, снова и снова я говорю: «Береги себя». Отличный совет.

От своего отца я получил прекрасный урок. Он держал небольшую булочную, которую раз в неделю обязательно закрывал на один день. Да, он закрывал ее, но никуда не уходил и не делал в этот день ничего другого. И все потому, что он просто любил свою булочную. Она не была для него работой.

Моя первая роль была самой легкой работой на свете, потому что мне платили за то, что я был тем, кем был. Типа: «Что за роль?» — «Молочник» — «Так я и есть молочник» — «Отлично» — «Эй, я молочник, вот ваше молоко» — «Снято, спасибо, вы свободны».

Я помню, как тот агент, который работал со мной в самом начале, сказал мне: «Ну вот, теперь ты в Лос-Анджелесе — отныне и навсегда. Но если кто-то приглашает тебя на вечеринку — не ходи. Останься лучше дома и посмотри кино». Только сейчас я понимаю, что он имел в виду. Он говорил мне: «Не свети своей рожей слишком часто. Пусть людям будет по-настоящему приятно увидеть ее в какой-то из дней».

Моя прическа стала знаменитой намного раньше, чем я сам.

Со мной не нужно ничего делать, чтобы я выглядел жестоким и злым. Да, я был симпатичнее, когда был моложе. Но сейчас я нравлюсь себе больше.

Так получилось, что я никогда не играл настоящих героев. Особенно тех, кому в конце достается красивая девушка.

Я всегда был характерным актером, хотя никогда не понимал до конца, что это означает.

Я хочу играть тех, кто понятен зрителю. Посмотрите, это Крис. Крис хочет поработить мир, затопить Калифорнию и к чертям перестрелять всех в этой комнате. Спасибо за внимание.

Ненавижу оружие. Как только оно оказывается в моих руках, я стараюсь избавиться от него как можно скорее — так же, как вы стряхиваете с руки упавшую с дерева многоножку.

Я больший пацифист, чем людям обычно кажется.

Самый страшный момент в моей жизни — та ночь, когда где-то в океане схлестнулись интересы Кеннеди и Хрущева (имеется в виду Карибский кризис 1962 года). Я помню, что, слушая новости об этом, я сидел в машине, и мне было по-настоящему страшно.

Я люблю слушать радиоинтервью. Интервью — это вообще вещь из моего особого списка, куда я заношу все, чем бы я занялся, если бы не был так ленив. Ведь это же потрясающе: два человека, которые говорят и которых никто не видит.

Если ты хочешь научиться строить дома — построй дом. Никого ни о чем не спрашивай — просто построй дом.

Я очень многое успел сделать. У меня даже были такие фильмы, которые я сам не смотрел.

Сценарии сегодня, как правило, незавершенные и очень сырые. Начинаются съемки, и многое в них меняется. Так бывает у всех, но только не у Тарантино. У него толстенные сценарии, в которых прописано все: диалоги, реакции — все. Так что тебе остается просто заучивать роль. Как в классической пьесе.

Мои любимые персонажи — это персонажи из моих самых успешных фильмов.

Я не люблю неожиданности и ненавижу сюрпризы. Строго как актер я хочу заранее увидеть сумму в чеке.

Меня очень часто лишают вещей, на которые я положил глаз. Например, когда мы снимали «Бэтмен возвращается» (фильм Тима Бертона 1992 года), у меня был целый ящик всяких забавных костюмов и штук. И к последнему съемочному дню я уже хорошо знал, что именно я бы хотел забрать домой. У меня были прекрасные наручники и куча всего остального. Но когда мы сняли последнюю сцену и я вернулся к себе в гримерную, я обнаружил, что все пропало. Они забрали все! Абсолютно все.

В лучшие свои моменты жизнь бывает особо непредсказуема.

Импровизация великолепна только в том случае, если ты знаешь, куда она заведет.

Я люблю жизнь в глуши — там тихо и прекрасно. Рядом с моим домом живут полчища опоссумов, скунсов и целая армия енотов. Они постоянно пробираются в дом через дверцу для кошки и даже приводят своих детей. Бывает, я прихожу ночью на кухню, а они сидят там кучей и пожирают кошачью еду.

Я делаю одно и то же каждый день. Одно и то же. Я ем в одно и то же время, встаю в одно и то же время. Делаю одинаковые вещи в одинаковом порядке. Я читаю, потом пью кофе, потом работаю со сценариями, потом занимаюсь на тренажере, а потом готовлю себе что-нибудь поесть.

Я очень терпеливый. Я люблю смотреть, как сохнет краска.

Я верю в абсолютную непререкаемую пользу чистоты.

Я любил спагетти, и я любил их готовить. Раньше я ел их каждый день и весил на тридцать фунтов (около 13 килограммов) больше, чем сейчас. Но нет, так нельзя, так нельзя, говорил я себе. Еще я любил мороженое. Просто любил смотреть телевизор и жрать мороженое — прямо как десятилетний школьник. Но больше я его не ем. И не пью пива. Пиво, спагетти и мороженое — вот чего нет в моей жизни.

Гольф — это поистине загадочное времяпрепровождение. Я знавал людей — и это мои хорошие друзья, — которые впадали в одержимость, тренируя удары и обсуждая их. Я понимаю спорт в целом — тот спорт, от которого твое тело получает пользу, — бег или велосипед. Но не гольф. Хотя бы потому, что ты все время вынужден торчать под солнцем. Это же просто пытка какая-то.

Кажется, это научный факт, что вопросительный знак произошел от египетского иероглифа, символизирующего уходящую кошку. Как хвост, понимаете?

Костюм медведя — это очень смешно. Как и сами медведи.

Есть две вещи, которые роднят страх со смехом, — встряска и дезориентация.

Смех всегда казался мне проявлением нервозности. Животные никогда не смеются, так что наши улыбки — это всего лишь то, что осталось у нас от предупреждающего оскала.

Мне все надоело, все. Поэтому недавно я позвонил своему агенту и сказал: «Мне вечно приходится играть каких-то странных болезненных типов. И с этими типами всегда что-то не так, что-то чертовски непоправимо не так. Я устал от этого. Мне нужны роли, как у Фреда Макмюррея (знаменитый американский актер). Я хочу роль, — сказал я ему, — где у меня будут дети, собака, дом, и мои дети будут говорить мне «Как нам следует жить, папочка?», а я буду отвечать им: «Берегите себя».

Ненавижу зоопарки.

Источник

[Santana]

Я ни разу не возвращалась со съемок домой в гриме. Мать как-то сказала мне: «Когда рабочий день заканчивается, ты заканчиваешь с работой». И с этим не поспоришь.

Иногда я мечтаю о простой надомной работе — чтобы проводить вечера на диване, валяться с книгой и не чувствовать никакой ответственности за то, что будет происходить завтра. Но, слава богу, я никогда не думала над этим всерьез.

Почему-то люди всегда удивляются, когда узнают, что я атеистка.

Религия — это наука, изучать которую нужно обязательно. Ты должен знать, из-за чего ведутся все эти войны.

Жестокость очень человечна и очень понятна. Но ни то, ни другое не делает ее допустимой.

Я очень часто исполняла роли жертв, это правда. Но мне кажется, что вся мировая история женщин об этом и написана.

Ты плохая мать, если ты полностью зависима от своих детей и во всем пытаешься их контролировать.

Меньше всего я хочу знать, о чем говорят мои дети. Потому что я прекрасно помню, о чем в их возрасте разговаривала я.

В любом возрасте гораздо интереснее проводить время с тем, кто старше или младше тебя — только не со сверстниками.

Ни за какие деньги не вернусь в свои двадцать. Этот возраст полон опасений и страхов. А это то, с чем не стоит жить.

Наверное, это очень страшно, когда твои дети стареют у тебя на глазах.

Грустно, если ты провел детство, так толком его и не увидев.

Моя мать вечно опаздывала, и в детстве это по-настоящему сводило меня с ума. Так что сейчас я всегда прихожу либо вовремя, либо чуть раньше. Как видите, воспитание детям иногда можно дать совершенно случайно.

Я люблю европейское кино — ведь именно на нем я и выросла.

Знание того, какими именно красками пользовался художник, и понимание его места в истории культуры не способны испортить тебе впечатления от его картин.

Больше всего я люблю слушать режиссеров, рассуждающих о своих фильмах.

Ответственность актера перед зрителем гораздо важнее, чем зритель может себе предположить.

Быть понятым — не самая важная вещь в мире. По крайней мере, этого точно не нужно ни от кого ждать.

Страх — эмоция номер один, которая заставляет наш разум прикладывать невероятные усилия, чтобы избавиться от него.

Побеждать лучше, чем проигрывать. Хотя бы потому, что победитель всегда крепче спит.

В твоей способности говорить «нет» именно тогда, когда этого хочется тебе, заложена по-настоящему невероятная сила. Я бы даже сказала — разрушительная.

«Судьба» — очень удобное слово для тех, кто никогда не принимает решений.

Это потрясающая комбинация: великий страх одиночества и отчаянная необходимость в уединении. Именно такое перетягивание каната мучило меня всю жизнь.

Я бы хотела научиться вдохновлять себя сама.

Нормальность — это не то, к чему надо стремиться. Это то, от чего надо бежать.

Меня не смущают люди, которые быстро говорят. Если ты можешь быстро говорить — значит, можешь быстро думать.

Это правда, мне действительно очень нравится Лос-Анджелес. Я выросла здесь, и теперь уже ничего не могу поделать с этой любовью. Это город, где многие проблемы ты можешь решить, просто отправившись на пляж — сыграть в волейбол или что-то типа того.

Если когда-нибудь я сдуюсь, то я постараюсь сделать это так, как не делал еще никто другой.

Я не помню, сколько будет восемью семь. Но я могу пересказать все, что вы мне сейчас сказали.

Мне кажется, женщины здорово умнеют к сорока.

Источник

[Santana]

Всякая удачная карьера начинается с провала или чего-нибудь вроде того. Для меня такой поворотной точкой стал дневной показ одного из моих ранних фильмов, «Засада на перевале Симаррон». Это был самый плохой фильм за всю историю кинематографа! Меня мучил страшный стыд!

Сейчас некоторые дети уверены, что получат образование и родители за него заплатят. Но мой отец не мог этого сделать — его заветной мечтой была собственная скобяная лавка. Хотя я уверен, что он заплатил бы за мое образование, если бы мог.

Я рос в эпоху Великой депрессии. Помню, как отец в те годы постоянно искал работу. Помню, как к нам в дом приходили люди и спрашивали, не наймем ли мы их для чего-нибудь, хоть дрова поколоть. Тогда всех носило с места на место, и мы тоже то и дело переезжали. Четыре месяца в одном городе, шесть в другом, восемь — в третьем. И я всегда был для соседей новичком, всегда защищался и мне приходилось с боем что-то доказывать.

Отец умер внезапно, но он прожил достаточно долго, чтобы увидеть меня по телевизору в «Сыромятной коже». Я Клинтон Иствуд-младший, так что на экране было и его имя. И я этим горжусь.

Когда умер Фэтс Уоллер, мать принесла домой целую коллекцию его записей — сказала, что потом не купишь. Я научился играть на пианино, слушая его записи и пытаясь подражать другим джазовым и блюзовым музыкантам того времени. Более или менее освоил страйд и игру в три аккорда. Увлекался буги-вуги, джазом и бибопом. Я рассказывал истории на пианино задолго до того, как снял свой первый фильм.

Жизнь человека может измениться в самый неожиданный момент. Я по-настоящему увлекся кино, когда меня призвали в армию. Там я подрабатывал инструктором по плаванию и крутил кинопроектор. Я все время показывал «Бой под Сан-Пьетро» Джона Хьюстона — один из моих любимых фильмов. За два года я посмотрел его, наверно, раз пятьдесят!

Со мной в армии служили несколько актеров, и очень скоро я стал подумывать, а не попробовать ли и мне кого-нибудь сыграть. Но это такая заразная штука — если раз попробуешь, потом уже не отвяжется.

Актерскому ремеслу обучаешься, наблюдая за другими людьми. Когда ты молодой и только учишься играть, ты ходишь по ресторанам и барам, чтобы изучать людей и их повадки. Теперь, к сожалению, я превратился из изучающего в изучаемого.

Каждый должен относиться к себе, как к профессиональному боксеру: они знают, что им отпущено не так уж много лет, когда можно действительно чего-то достичь.

Вначале я едва не бросил играть. Сделал несколько фильмов, довольно бледных, посмотрел на них и сказал: «Черт возьми, пора мне найти нормальную работу!»

За что бы я ни брался, в какой-то момент меня обязательно пытались от этого отговорить. Кажется, вся штука в том, что я просто слушался своего внутреннего голоса и не боялся браться за разные вещи.

Конечно, если в тебя не швыряют гнилыми помидорами, это уже приятно.

В конце шестидесятых режиссеры были гораздо более яркими личностями, много пили и славились своими причудами. Но они еще и без устали трудились. Джон Хьюстон, например, мог снимать как режиссер по три фильма в год — сегодняшние кинодеятели к этому рекорду и близко не подойдут.

Однажды Хьюстон сказал: «Я продавался не раз, и то, что я потерял на этом, мне так и не удалось вернуть». Другими словами, «я иногда продавал свой талант и делал фильмы, которым лучше было бы не появляться на свет». Об этом можно пожалеть, но знаете — по мне, лучше уж такой подход, чем сегодняшний Голливуд, где режиссеры тщательно планируют свою карьеру и ни за что не станут делать фильм, который не сочетается с их имиджем.

Соль жизни в поисках нового.

Не надо стремиться к совершенству. После двадцати дублей сцена может получиться технически совершенной, актеры сыграют безупречно, произношение будет безупречным, тени, освещение — в общем, все. Но она будет стерильной: вы ее замучили. Она потеряла свой ритм, свою естественность. Что до меня, то я люблю ошибки!

Я заработал себе репутацию человека, делающего только один-два дубля. Наверное, не все в восторге от таких методов. Однако я люблю работать быстро — тогда у меня возникает чувство, что я куда-то двигаюсь.

Если кинозвезда чересчур себя уважает, это печально. Это ясно говорит о том, что ему или ей больше нечем занять мозги.

Я берусь работать только над недорогими картинами, потому что им не надо большого успеха, чтобы обернуться прибыльными. Я никогда не понимал, зачем просаживать на фильм семьдесят-восемьдесят миллионов, если вполне можно обойтись вдвое меньшей суммой. Наверное, всем просто на это плевать. А мне нет.

Быть режиссером фильма, в котором сам же играешь, очень утомительно и в этом есть что-то шизофреническое.

Я терпеть не могу модных течений. Когда проживешь достаточно долго, начинаешь понимать: рано или поздно они пройдут и забудутся, а вещи, которые с ними не связаны, имеют гораздо больше шансов на долголетие, чем какие-то сегодняшние выверты.

Говоря словами Джона Уилсона из «Белого охотника, черного сердца», я не позволю восьми миллионам поедателей попкорна дергать меня за ниточки.

Что касается расизма, то я человек, доверяющий своим инстинктам. Да, цветные зрители были взбешены «Грязным Гарри». Меня обвиняли в расизме из-за того, что в начале фильма негры грабят банк, но разве в жизни негры никогда не грабят банков? Я же не становлюсь из-за этого расистом. Между прочим, мой фильм дал работу четверым неграм-каскадерам, но на это не обратили внимания.

Знаете, Спайк Ли сказал мне в прошлом году, что он-таки набрал себе съемочную группу из черных, но для этого ему пришлось несколько месяцев вести переговоры.

Изображать меня самого на экране было бы ужасно. И зрители бы со скуки померли. Гораздо интересней играть человека с крайними взглядами. Например, Гитлера — прекрасная роль!

Я уверен, что популярные вестерны еще могут быть и обязательно будут. И потом, разве все эти киношки про звездные войны — не те же вестерны, только перенесенные в космос?

Самодовольство и непродуктивность — вот что мне больше всего не нравится в людях. Самодовольство утомляет. Люди, занятые собой, — это противно. И именно самодовольные как раз и непродуктивны.

Как хорошо провести вечер? Я это понимаю очень просто. Выпиваешь у камина два «Будвайзера». Сплющиваешь в кулаке банки. Потом швыряешь их в корзину для мусора. Троекратная отрыжка — и на боковую.

Герой-мужчина теряет львиную долю своего колорита, если партнерша рядом с ним — всего лишь декорация. Я обожал актрис 1930-х и 1940-х — Барбару Стэнвик, Розалинду Расселл, Бетт Дэвис. У них были великолепные голоса, и они не боялись отпустить крепкое словечко. Но теперь мужчины-продюсеры находят для съемок интересного парня, а на женскую роль берут модель из глянцевого журнала. А я люблю приглашать актрис, которые добавляют фильму основательности. На женщину, которая кое-что понимает, куда интересней смотреть.

Мужчины, уверенные в своей мужественности и внутренне уравновешенные, не станут открывать пинком дверь, обижать женщин и издеваться над геями.

Жестокость не может быть красивой. Иногда я смотрю фильмы, где жестокость бьет через край, и думаю: «Ну и ну! Да на хрена они это устроили?»

Одно время я только и знал что бегал за юбками. Это было вроде болезни, я ничего не мог поделать, но теперь это позади. Вот чем хорош зрелый возраст: вдруг твои мозговые клетки начинают медленно собираться обратно в черепную коробку, говорят что-то вроде: «Так-так, разберемся».

Свои лучшие работы я сделал, когда мне было уже за шестьдесят, а то и за семьдесят. Такое немногие могут о себе сказать. Думаю, причина тут в том, что я все время учусь. И пока я еще не впал в маразм, у меня нет причин думать, что я на этом остановлюсь. Не будь я мечтателем, я бы ничего не достиг. И уж точно не стал бы заниматься такими пустяками, как играть в кино.

Не будь я мечтателем, я бы ничего не достиг. И уж точно не стал бы заниматься такими пустяками, как играть в кино.

Источник

[Santana]

Журналисты часто говорят, что я слишком холоден и со мной невозможно сделать интервью. Все объясняется очень просто: кто-то когда-то написал это, следующий написал о том, что написал первый, а третий и четвертый написали о том, что прочитали у первых двух.

Моя прабабушка была индианка, сбежавшая из резервации. Можно сказать, что она была из команчей, но только ничего от команчей в ней не осталось. Ни языка, ни духовности, ничего. Ее просто искалечили. Геноцид сделал свое дело.

Однажды я все лето работал мусорщиком в Мидленде. А так как я лучше всех говорил по-испански, меня определили в бригаду к мексиканцам. Однажды у меня рука попала под гидравлический пресс, которым трамбовали мусор. Мне все предплечье до кости пропороло. Еще чуть-чуть, и я был бы сейчас одноруким. Я заорал Лупе, чтобы он заглушил машину, и руку мне спасли. Потом мы приехали в больницу. Ввалились туда — грязные, окровавленные мусорщики, что-то кричащие по-испански. А две девушки на регистрации, подпиливая ногти, вежливо предложили нам пойти в другую больницу и обратиться к доктору Гуттиересу. С тех пор я считаю себя мексиканцем.

На моих пятидесяти акрах во Флориде раньше были болота, а теперь растут ананасы, манго, папайя и разные сорта бананов. Знаете, есть такие маленькие красные бананы, которые выращивали индейцы — вот они самые вкусные.

У меня два ранчо в родном Техасе. Одно — в 164 милях от Сан-Антонио, место называется Сан-Саба, и еще одно ранчо в 364 милях к западу. В Лос-Анджелес и Нью-Йорк я езжу только по делам. А так я занимаюсь сельским хозяйством, в поло играю. Не скажу, конечно, что поло — это страсть всей моей жизни, но мы тут довольно серьезно к этой игре относимся. Однажды я немножко покалечился во время матча, так все газеты тут же написали, что меня парализовало. Просто чтобы тиражи поднять: «У Томми Ли Джонса отнялись ноги!» А я даже не мог маме позвонить, чтобы сказать, что это вранье.

Если бы я был евреем, Сан-Антонио был бы моим Тель-Авивом. Это единственный город, в котором я могу жить. Прекрасный старый город, в котором уживаются два языка и две культуры.

Мексиканцы относятся к смерти совсем не так, как англичане и американцы. У мексиканцев даже есть праздник, который называется День мертвых. Они смело смотрят смерти в лицо и принимают ее. И они относятся к смерти с юмором. У меня сценарист — мексиканец. Его зовут Гильермо Арриага. А когда у тебя сценарист мексиканец, рано или поздно в фильме появится мертвый парень.

Обожаю своих продюсеров. С Люком Бессоном мы встретились на Багамах. Я ему говорю: «Люк, вот сценарий». А он мне: «Отлично, а вот деньги. Увидимся на премьере». И мы пошли нырять.

Иствуд — это такой чувак, который не слишком любит что-то делать раньше 11 часов утра. Но потом, когда ты смотришь на часы, которые показывают 16.00, ты думаешь: «Черт, мы только что сделали работу на два дня вперед».

Кино ужасно мешает мне играть в поло. А поло — это лучшее из того, чем человек и лошадь могут заняться вместе.

Деньги меня мало волнуют. Если бы я хотел быть богатым, я бы все время работал. А мне на деньги по большому счету наплевать, и я не так уж много снимаюсь. Для жизни мне многого не надо. Главное, чтобы хватало на еду, на сено, ну и резину на грузовике периодически поменять. За каким хреном мне сниматься в очередном «Аэропорте-81»?

Моя дочка Виктория очень хорошая актриса. Но я все равно ее уволил. Когда она снималась у меня в «Трех могилах», ей надо было вставать в пять утра. И как-то она проспала. Я ей говорю: «Детка, пора на работу». Она даже не шелохнулась, и тогда я ее уволил. Правда, съемочная группа тайком от меня ее разбудила, и Виктория оказалась на площадке вовремя, даже раньше меня. Пришлось нанять ее обратно.

Чтобы пойти в актеры, нужно быть абсолютно уверенным в собственной непригодности к любому другому делу.

Харрисон Форд слишком стар, чтобы быть моим другом.

Я не одеваю собак в балетные пачки и не целую их в губы. У меня на ранчо много животных, но я не наделяю их человеческими качествами. Я уважаю животных.

Не люблю собак, которые ничего не умеют. Моя собака сторожит стада. Она много работает, а не просто так получает кости. Мушу — собака, с которой я снимался в фильме «Люди в черном II», — тоже многое умеет, поэтому мы с ней неплохо сработались. Когда снимаешься с ней в одной сцене, она добегает до отметки на полу, садится и ждет твоих указаний. Сначала я, конечно, не доверял ей, потому что она собака и все такое, но потом я увидел, что она кое-что может, и стал по-другому к ней относиться. Я люблю собак, которые что-то делают. Не люблю собак, которые ничего не делают. Люблю хороших. Не люблю плохих. Понятно?

Я хороший хозяин. У меня большой опыт во всем, что касается сельского хозяйства. Я много читаю специальной литературы. И еще я подписываю чеки. Это тоже талант, которым должен обладать каждый хороший хозяин.

У меня нет ответа на вопрос, есть ли жизнь на других планетах. Но я был бы очень счастлив, если бы на Марсе обнаружили одноклеточные организмы.

Появление телевидения так же сильно изменило общество, как изобретение колючей проволоки или двигателя внутреннего сгорания. Телевидение, как слон. Делай с ним, что хочешь, но не замечать его не получится.

Люди, которым кажется, что американский зритель тупой, сильно заблуждаются. Американцы не тупые. Да, мы мало читаем и слишком много смотрим телевизор. Но эти люди не идиоты.

Современное информационное поле — это монстр с гигантскими щупальцами. И я не уверен, что мы можем контролировать его так, чтобы он приносил человечеству пользу. Эти щупальца повсюду: они оплели правительство, политику, культуру, наши жизни. Вспомните, как люди проводили вечера пятьдесят лет назад, до изобретения телевидения, и как они проводят их сейчас. Да люди скоро говорить друг с другом разучатся.

Я очень надеюсь, что мы сможем найти способ не уничтожать Землю.

У меня много оружия. И я не хочу, чтобы кто-то, кроме меня самого, решал, нужна мне пушка или нет. Правда, не сказал бы, что желаю такой же свободы жителям Нью-Йорка.

Птицы летят на юг, повинуясь инстинкту. Не думаю, что люди снимают фильмы или снимаются в них так же инстинктивно, как птицы.

Мне нравятся все хорошие фильмы. Я не думаю о кино категориями жанров. Так было раньше, и я всегда относился к этому крайне скептически. Что такое вестерн? Кино с лошадьми, жилетками и револьверами? Мне плевать, что это за жанр, главное, чтобы кино было хорошим.

Я никогда не держу в голове отвергнутые идеи. Это как копаться в мусорном ведре где-нибудь в третьесортном офисе. Я не запоминаю идеи, которые были убиты. Я запоминаю только те, которым позволили жить.

Режиссер должен следовать трем правилам. Никогда не повышать голос. Не снимать больше трех дублей. И носить удобную обувь. О ногах надо заботиться.

Объяснить, о чем твой фильм, все равно, что признать себя побежденным.

Ностальгия, как и любое проявление сентиментальности, очень опасна.

Когда была высадка на Луну, я учился в подготовительной школе и как раз делал уроки. Или это был колледж? Черт! В таком случае я, наверное, тоже торчал за домашней работой. Когда становишься взрослее, начинаешь забывать такие штуки.

Мои отец и мать всегда ходили в дешевые бары с одной-единственной целью — напиться, как это делают все в Техасе. Я ждал их снаружи. Один в машине. Я помню эту музыку и пение, которые доносились до меня даже сквозь стены. Я помню, как я лежал в машине и ждал, ждал, ждал, абсолютно один.

Один мудрый старый актер однажды сказал: смерть — это легко, комедия — это сложно.

Люди не понимают моих шуток. Может оттого, что я такой странный. Может оттого, что я необщительный. Может оттого, что я просто нехороший человек. Может оттого, что я редкостное дерьмо. Я, вообще-то, даже не знаю — почему.

Спрашивать про то, как мне жилось в одной комнате с Албертом Гором в Гарварде, это уже совсем банальность какая-то.

Источник

[Santana]

Я всегда ношу солнцезащитные очки, потому что мне их прописали. Когда-то давно средний американец во мне считал, что в этом есть некоторая доля жеманства. Но в южной Калифорнии очень яркое солнце. Кроме того, если тебе известны минусы жизни на публике, ты начинаешь признавать необходимость защиты. Я приучен смотреть людям в глаза, но я не могу смотреть в глаза всем, кто хочет смотреть в мои: у меня просто не хватит на это душевных сил.

Ненавижу советы — все, кроме своих.

Ненавижу давать советы, потому что люди все равно их не слушают.

Обожаю разговоры. Я всегда готов изменить свое мнение, пусть только меня переубедят. Наверно, я единственный либерал, прочитавший «Предательство» Энн Коултер (бестселлер журналистки-консерватора, ярой противницы демократов. — Esquire). Я хочу знать, понимаете? Мне нравится слушать других. Это для меня подлинный эликсир жизни.

Мне кажется, мало кто по-настоящему понимает, что такое отдых и как важно отдыхать правильно. Сейчас люди соревнуются друг с другом по части отдыха, словно для того чтобы вписаться в наше пуританское представление о мире, ему нужно обладать какой-то дополнительной ценностью. Но если вы играете в гольф, чтобы договориться о кредите, это уже не гольф, верно?

Я был очень доволен своим Джокером (роль в фильме «Бэтмен». — Esquire). Я смотрю на это как на произведение в стиле поп-арта.

Камера снимает то, что перед ней находится.

После 11 сентября я помалкивал. Все возможные позиции были озвучены: за, против, добро, зло... Мне нечего было добавить. И я подумал: сейчас самое время вмешаться клоунам. Понимаете, что я имею в виду? Вот почему я посвятил несколько лет комедиям.

Стыдно признаться, но я читаю только спортивные страницы.

Лучшим видом спорта я всегда считал баскетбол, хотя сам не очень к нему приспособлен.

По-моему, тем, кто родился после войны, чужда идея личной ответственности. Это кажется мне крохотной, но важной разницей в поколениях, которая многое объясняет. Люди разочарованы. Они не хотят брать на себя ответственность за собственные неудачи, предпочитая говорить: «Я такой, и в этом причина» или «Со мной случилось то-то, и в этом причина». Каждый норовит свалить все на кого-нибудь или на что-нибудь.

Я многому в жизни научился еще мальчишкой, играя на пляже в азартные игры.

В последнее время я придаю все меньше значения тому, что у актеров обычно называется «созданием образа». Все эти прихрамывания и шепелявости, манера говорить... мне неохота с ними возиться. Это должно идти изнутри. Главное — то, кто ты есть. Вот над чем нужно работать. К любой роли я подхожу автобиографически.

Сегодня я говорил по телефону с Шоном Пенном. Мне показалось любопытным, что меня нет среди актеров — сторонников метода Станиславского, список которых недавно опубликовали в одной статье, и я сказал ему об этом. И добавил: «Мне до сих пор удается их дурачить!» Я считаю это достижением. Потому что, по-моему, в актерском мире нет почти никого, кто лучше понимал бы метод Станиславского и больше руководствовался им в работе, чем я. Странно, что никто этого не замечает. Наверное, это потому, что реальность и представления о ней часто расходятся.

Почему бы не взять все достижения современного разума и не применить их к уличному движению?

Хотите верьте, хотите нет, но в деле о праве президента на конфиденциальность (в 1974 году Верховный суд США отказал президенту Никсону в праве на конфиденциальность бесед с сотрудниками аппарата, имевшими прямое отношение к Уотергейтскому скандалу. — Esquire) я был на стороне Ричарда Никсона. Представьте себя на месте президента — разве вы захотите предавать огласке каждое свое слово и каждый поступок? По-моему, это просто глупо. Ни у кого нельзя отнимать право на личную жизнь. Сделайте это — и одно будет цепляться за другое, а в итоге мы получим Билла с Моникой. На жизнь надо смотреть трезво. Люди есть люди, и не стоит требовать от них чересчур многого.

Мой девиз: живи с удовольствием.

Конечно, я не так крут, как обо мне думают. Не боец, ну и так далее. Если что, я лучше пойду домой.

Дети придают вашей жизни наполненность, которая без них невозможна.

Действительно, до тридцати семи лет я не знал, что моя сестра — на самом деле моя мать. Но я давно понял, что на свете уйма вещей, о которых я не знаю. Если я буду придавать слишком большое значение тому, чего не знаю, ничего путного из этого не выйдет. Делайте акцент на положительном — вот мое мнение. Это уловка, но полезная.

Еще одно старое актерское правило: опуститься легко, так что всегда тянись вверх.

Мужчины доминируют благодаря своей физической силе, и потому они способны на сострадание там, где женщина его не проявит.

Для женщины — если кончено, так уж кончено. Их приговор обжалованию не подлежит.

Сейчас у нас в стране действует молчаливое соглашение, что белый мужчина — единственная законная мишень для любой критики. И мы с этим в основном миримся.

Очень многие люди среднего возраста втайне мечтают о том, чтобы в их жизни было больше романтики.

Не знаю, верна ли эта статистика, но я где-то слышал, что одиноких женщин старше сорока сейчас втрое больше, чем одиноких мужчин. Вот к чему привело женское движение. Курицы разбрелись по своим курятникам.

Я очень трепетно отношусь к правилам хорошего тона. Как передать тарелку. Не кричать из одной комнаты в другую. Не распахивать закрытую дверь без стука. Пропускать вперед даму. Цель всех этих бесчисленных простых правил — сделать жизнь лучше. Мы не можем жить в состоянии хронической войны с родителями — это глупо. Я тщательно слежу за своими манерами. Это не какая-нибудь абстракция. Это всем понятный язык взаимного уважения.

Я вырос из того возраста, когда с апломбом рассуждают о том, чего не знают.

Если я возьмусь перечислять основные вехи своей жизни за последние десять лет или больше, в этот перечень попадет довольно много событий, связанных с детьми. Знаете, как это бывает: они пишут этюд или стихотворение, и у тебя комок подкатывает к горлу. Они дарят такую ошеломительную любовь. Лорен победила в футбольном турнире. Рэй становится крупным парнем. У Дженнифер свой бутик — он называется «Жемчужина». Еще она дизайнер одежды. Должен признаться, что на показе ее мод я не жалел улыбок и рукопожатий — когда представляю собственные картины, я так не стараюсь. На что только не пойдешь ради своих детей!

Болельщика хлебом не корми — дай придумать свою теорию.

Мне кажется, греки изобрели спорт в противовес философии. В спорте существуют абсолютные правила. В нем нет места сомнениям: либо мяч в поле, либо в ауте. Либо десять ярдов пройдены, либо нет. Либо ты попал в корзину, либо промахнулся. Там все ясно!

В общем-то, я либеральный демократ, но Буш не вызывает у меня такой ненависти, как у остальных демократов. Я помню Вторую мировую. Мы выключали в доме свет, как будто с пляжа на нас могли напасть. А как еще нам было себя вести в тогдашней атмосфере? У нас не было выбора. И сейчас его тоже нет. Не знаю, что еще мог бы сделать Буш. Мы просто плывем по течению.

Моей дочери тринадцать. Последнее время я только и думаю: «А не могла бы ты завести себе такие штаны, чтобы не ходить по улицам с голым пупком?»

Чем я хорош как отец? Я все время рядом. Моя любовь ничего не требует. И я знаю, как помочь детям в их самовыражении. Мне есть что посоветовать — если они готовы рассказать мне, в чем их трудности, — потому что у меня самого было в жизни много трудностей. Я стараюсь показать им мир без прикрас. Хочу привить им глубокое внутреннее убеждение в том, что быть счастливым — это нормально, что тебе вовсе не надо постоянно создавать себе проблемы, которых у тебя на самом деле нет.

Я сопротивляюсь всем общепринятым убеждениям. Моя религия сводится к тому, чтобы быть непосредственным, жить в настоящем. Это старое клише, я знаю, но оно мое.

Верующим я завидую. Сам я не способен поверить ни во что сверхъестественное. Во всяком случае, пока. Не то чтобы я этого не хотел. То есть я хочу верить. Даже молюсь. Молюсь чему-то... высшему. У меня есть чувство бога. По-моему, в нем больше суеверия, чем религиозности. Мне кажется, это свойство человеческой натуры.

Поступай с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой: если подумать, чего еще нам надо от религии?

У меня никогда не повернется язык ругать тех, кто считает аборт убийством. Я сам незаконнорожденный. Сейчас меня могло бы не быть.

На свете много большой лжи,но ее никто не хочет обсуждать.

Вопрос, который часто задает себе актер: куда бы ты направился, если бы не был ограничен рамками этого эпизода?

Долгое время я боялся оставаться один. Мне пришлось привыкать к одиночеству. Я и до сих пор иногда думаю: ой-ой-ой, мне нужно с кем-нибудь поговорить, а то я свихнусь! Но теперь мне нравится быть одному. Честно. Одиночество — это большая роскошь.

На мое отношение к гольфу повлияла одна табличка в Японии, на стене буддистского храма в Киото. Она посвящена соревнованиям по стрельбе из лука, которые там проводились. Представьте: длинная такая колоннада. В конце — квадратик четыре на четыре дюйма. Участники садились на пол, скрестив ноги, и должны были посылать стрелы так, чтобы они не коснулись стен. Мировой рекорд был что-то около 180 прямых выстрелов подряд. Я отношусь к спорту, как к поэзии, и это произвело на меня большое впечатление. С тех пор я стал думать о гольфе, как о буддистском соревновании по стрельбе.

Я играю в гольф не ради соперничества. Я всем говорю, что жульничаю, чтобы со мной не играли на деньги. Вот что мешает смотреть футбол. Все делают ставки. Люди не хотят следить за игрой: они следят за прогнозами букмекеров.

Я становлюсь брюзгой, это правда. Никто не орет и не визжит больше меня. Но самые тяжелые дни бывают, когда я прихожу домой и вдруг понимаю: «Черт возьми! Они были правы! Ну и кретин же я»! И это случается по крайней мере раз или два на каждую картину, когда ты... ты до того в себе уверен, ты же такая важная птица, понимаете, о чем я? А потом приходишь домой и обнаруживаешь, что ты кретин.

Профессиональная актерская игра — очень сложное дело. Ты приходишь в монтажную студию, смотришь на результаты своих усилий и понимаешь: как бы тебя ни хвалили, добрая половина того, что ты делаешь, — откровенное дерьмо.

Я люблю работать с женщинами-режиссерами. Им не жалко сделать тебя обаятельным.

Я очень везучий в том смысле, что, помимо всяких сожительств и тому подобного, я всегда отлично ладил с женщинами.

Я часто задаю себе теоретический вопрос: если бы я начинал сегодня, стал бы я в конце концов снимать порнофильмы, чтобы прожить?

Чем меньше люди про меня знают, тем легче мне работать.

Старайся избегать банальных высказываний о проблемах общественной жизни, когда говоришь с репортером.

Старайся избегать репортеров.

Источник

[Santana]

Мое имя очень удобно скандировать: Дэн-ни, Дэн-ни!

Не понимаю, почему люди находят меня забавным. Может, они просто толком меня не знают? последний раз я по-настоящему хотел подрасти еще в школе.

Если вы заглянете в мой гардероб, то все вещи там окажутся черными — черные штаны, черные рубашки, черные футболки. Когда-то моя мать сказала мне, что черное стройнит, и с тех пор я стараюсь следовать ее совету. А вообще, я на диетах с десяти лет сижу.

Я люблю озвучивать мультфильмы. Мои герои в них всегда выглядят очень подтянутыми.

Помню, что когда-то очень давно я работал парковщиком и тусовался с хиппи на Сансет-стрип (часть бульвара Сансет в Лос-Анджелесе). У меня были длинные волосы, плащ, кроссовки, и выглядел я среди них как свой. Больше всего на свете в тот момент я хотел играть, хотя никак не мог вообразить, кому может понадобиться пятифутовый актер.

Как-то раз я зашел в прекрасный, хорошо обставленный офис, где уже сидели Джим Брукс (американский продюсер, известный, в том числе, как продюсер «Симпсонов») и куча других людей. Рукава моей рубашки были закатаны. Я швырнул сценарий на стол и сказал: «Так, ну и кто написал эту срань?» Ничего не произошло, повисла гробовая тишина. А потом они стали смеяться как сумасшедшие, а я сел на стул и смотрел на то, как они смеются. Так я получил роль в «Такси» (комедийный сериал компании ABC, 1978-1983).

Я всегда хотел иметь бассейн — такой, чтобы можно было выйти во двор и плюхнуться в воду. Ребенком я часто рыл себе небольшую яму, наливал туда воды и принимал грязевые ванны — в Нью-Джерси все так делали. Поэтому первое, что я сделал, когда получил деньги за «Такси» и все закрутилось, — стал подыскивать себе дом с хорошим бассейном.

Лето в Осбери Парк (город в штате Нью-Джерси, неподалеку от которого Де Вито купил летний дом) чертовски жаркое. Песок раскаляется так, что у тебя волдыри на ногах выскакивают, и ты бежишь к воде, прыгая с полотенца на полотенце. И когда ты это делаешь, люди начинают смеяться над тобой.

Самое опасное — это забрать у людей возможность смеяться над тем, что им кажется смешным.

Помню, что после того как мы закончили «Войну Роузов» (комедия Дэнни Де Вито 1989 года), я вылетел ночным рейсом в Европу. Только что был прекрасный ужин, я выпил пару бокалов, со мной были друзья, и чувствовал я себя прекрасно — лучшее время для сигары. Стюарды показались мне отличными парнями, и я сказал: «Слушайте, мне бы сейчас покурить, а?» Но они сказали: «Это совершенно невозможно». Я спросил, почему, и они ответили, что пассажирам вокруг это вряд ли понравится. И тогда я сказал: «Ну, хорошо, а если я сейчас пройду по салону и спрошу всех пассажиров до единого, возражают они или нет?» Они замялись, а потом кто-то сказал: «Только если вы получите разрешение у каждого». Кажется, это была шутка, но я встал и прошел по всему самолету, здороваясь с каждым и спрашивая, могу ли я выкурить в салоне сигару. Никто не возражал. Был только один парень из первого класса, который сказал: «Вы не имеете права курить на борту самолета. По крайней мере до тех пор, пока не угостите сигарой меня».

С человеком точно должно быть что-то не так, если вы видите его пьяным в восемь утра. Для всего остального можно найти объяснения.

Я всегда стараюсь учиться — изучать жизнь и получать знание от всего, с чем сталкиваюсь. Поверьте, умирая, я тоже буду изучать жизнь.

Это здорово — быть на грани. Лучше всего ты работаешь в тот момент, когда принимаешь риск, когда плюнул на тепло и уют, когда застрял где-то посередине дороги.

Есть люди с планами на жизнь, есть люди с планами на год, есть люди с планами на месяц. Я что-то среднее между человеком с планами на неделю и человеком с планами на день.

Я отлично играю мудаков.

Конечно, у меня есть адвокат. Это как атомная бомба: она есть у меня, потому что она есть у всех остальных. Но как только я прошу адвокатов помочь, они вечно все просирают.

Голливуд — это джунгли, в которых есть все: зыбучие пески, кровососущие твари и плотоядные хищники. Снять в Голливуде фильм — это не по парку прогуляться. Конечно, время от времени там встречаются неплохие люди, но все же хорошие места на студиях очень часто получают те, кто даже не знает, что это за херня такая — кино.

Похоже, всемогущий доллар окончательно прикончил альтруизм в сердцах тех, у кого он еще теплился. Никто сегодня не пожертвует своими яйцам ради того, во что верит. Что-то я не вижу очереди из желающих расстаться со своим членом. Эй, где вы?

Я снял «Хоффу» (биографический фильм об американском профсоюзном лидере Джимми Хоффе, бесследно исчезнувшем в 1975 году) хотя бы потому, что у этого парня были самые большие яйца на этой планете. Если кто-то и должен был стать тогда президентом, то именно он.

Мир жесток, жесток, жесток, бесконечно жесток. Но это не моя мысль.

Из всех мерзостей в первую очередь нужно гнать от себя зависть. Она проникает в тебя незаметно и очень быстро выедает изнутри.

Моя жена — иудейка. Я — католик. Но мы неплохо уживаемся. Мы празднуем Песах и ставим рождественскую елку. У нас есть маца, и у нас есть пасхальный заяц. Но мы не соблюдаем Великий пост и не соблюдаем все те ограничения, которые предписывает иудаизм. Мы делаем только веселые вещи. А все эти гореть-тебе-в-аду-за-грехи-твои мы тихонько удалили.

Да, я видел пизанскую башню. Да, это башня, и да — она накренилась. Ты смотришь на нее, но ничего не происходит. И тогда ты просто идешь и покупаешь себе сэндвич.

Когда я был ребенком, я постоянно слышал: «Они допускают определенное содержание крысиного мяса в хот-догах». Интересно, что это за «определенное содержание»? И кто эти «они»? И о чем мы вообще говорим?

Я всегда пытаюсь сделать интервью смешным, но у меня не всегда получается сделать это правильно.

Я никогда не заглядываю наперед. Я здесь и сейчас. Так и надо жить.

Я люблю фильмы, в названии которых есть слово «темный».

Меня никогда не дразнили в детстве.

Источник

[Santana]

Я люблю бить людей. Правда. Все эти знаменитости до смерти боятся, что кто-то вдруг бросится на них. А я хочу, чтобы на меня нападали. Никакого оружия. Я и он.Я люблю бить людей, и я люблю бить их сильно.

Я такой же, как вы. Мне нравятся запретные плоды. Мне кажется, что это не по-американски: не встречаться с женщинами, не быть рядом с самой красивой женщиной в городе, не позволять ей сосать твой член. Я всегда говорил одно и то же: все в этой стране гребаные лжецы. Нам говорят: делайте то, не делайте это, но в какой-то момент мы понимаем, что все мы просто люди, а Майкл Джордан изменяет своей жене так же, как все мы изменяем своим чертовым женам. Так или иначе, эмоционально, физически или все сразу.

Иногда мне кажется, что я несовместим с этим обществом, потому что вокруг одни долбаные лицемеры. Все только и говорят, что верят в Господа, но все, что они делают, они делают иначе, чем Господь. Как вы думаете, если бы Иисус сидел бы здесь, между нами, он бы говорил со мной о любви? Вы думаете, Иисус любит меня?

Я мусульманин. Я думаю, Иисус просто выпил бы со мной и сказал: «Ты зачем себя так ведешь?» Он был бы очень крут. И мы бы просто поговорили. Ни один из христиан до сих пор не говорил со мной по душам. Они швыряли меня в тюрьмы, писали про меня плохие статьи, а потом шли на воскресную службу и говорили: «Да, Иисус прекрасен, он придет, чтобы спасти всех нас». Но они даже не понимают, что в тот день, когда он сойдет на землю, эти сумасшедшие грязные жадные капиталисты вновь соберутся для того, чтобы убить его.

Когда вы видите, как я пробиваю чей-то череп, вам ведь это нравится?

Настоящая свобода — это не иметь ничего. Я был куда свободнее, когда у меня не было ни цента. Знаете, что я делал? Я надевал лыжную шапку, старое тряпье и шел на улицу просить мелочь.

Когда я дерусь с кем-то, я хочу взять его волю. Я хочу взять его отвагу. Я хочу вырвать его сердце и показать ему, как оно выглядит.

Когда-то я сдуюсь. Моя жизнь предрешена — так уж задумано. У меня нет будущего. Мне не нравится мой внешний вид то, как я веду себя с людьми то, как я веду себя в компании. Я никогда уже не буду той частью общества, какой должен был стать.

Я всегда стараюсь бить по кончику носа, потому что я хочу загнать кость в самый мозг.

Все эти герои, все эти мальчики-колокольчики, у которых все чисто и бело, — если бы им вдруг довелось пройти через то, через что прошел я, они бы себе пустили пулю в рот. У них нет такого сердца, какое есть у меня. Я жил в таких местах, где бы они даже не остановились посрать.

Я бы мог собрать полный Мэдисон Сквер Гарден (спортивная и концертная арена в Нью-Йорке), просто мастурбируя.

Чтоб вы знали, я псих. Но я не такой псих, как вы думаете. Я могу захотеть потрахаться в совершенно безумном месте, но я никого не хочу убивать, насиловать или увечить.

Я не мать Тереза. Но я и не Чарльз Мэнсон.

Обычно я не даю интервью женщинам, кроме тех случаев, когда хочу их трахнуть.

Я слушаю всех, у кого есть власть. Даже если у них плохая репутация.

Я счастлив, что я не фуфло. Все, что я делаю, чуваки, можно назвать как угодно, но только не фуфлом.

Когда я вышел из тюрьмы, мне ничего не хотелось. Кроме ванны. Я тер себя так сильно, что у меня чуть кожа с рожи не слезла. Я хотел смыть всю эту гребаную грязь. Там, где я тер особенно сильно, у меня даже появились шрамы. А моя женщина сказала: «Чувак, не три так сильно».

Я знаю, как тяжело быть женщиной.

Это невероятно. Когда я вернулся домой из тюрьмы, я увидел эти чертовски огромные коробки из-под бананов. Вначале я подумал, что это просто мусор, но это были 20 или 30 коробок, целиком забитые книгами. И я подумал: «Господи, это же невероятно, что вся эта информация хранится сейчас в моей голове». Сейчас для меня совершенно очевидно, что самое большое влияние на человека оказывают книги, которые он прочел, и люди, которых он встретил. Вот что братья и сестры должны знать про книги: самое важное понимать прочитанное правильно. Хорошо уметь читать, но очень плохо уметь читать и не уметь понимать прочитанное.

Каждый раз революция начинается с того, что кто-то читает книгу о революции.

Я мечтатель. Я мечтаю добраться до звезд. Но если я упускаю звезду, я все равно загребаю полную пригоршню облаков.

Даже несмотря на то что этот чувак Хемингуэй был фашистом и грязной расистской свиньей, но был прав в одном. Он сказал одну штуку, которая серьезно завалилась мне в голову: мужчину нельзя победить, только убить. Он был прав. До тех пор пока мы упорны и несгибаемы, мы получаем то, чего хотим. Нас нельзя победить. Со мной — другое дело, но это то, во что я верю. Еще одна штука, от которой мне сносит голову, — это время. Время не будет ждать вас. Время — как книга. У него есть начало, середина и конец. Сейчас я говорю с вами, вы когда-то говорили с кучей ребят, которых уже нет. Это круг! Если вы, конечно, понимаете, о чем я.

Я был в гостях у Уитни Хьюстон. У нее офигительный дом. Она сказала: «Тебе тоже нужен хороший дом. Что толку иметь славу, но не иметь богатства?» И я подумал: «Господи, иметь славу, но не иметь богатства — это же как быть дураком». Многие чуваки здесь и там гремят на всю страну и делают разные штуки, но они все на нуле. А некоторые вообще голодают. И это здесь, в Голливуде!

Нельзя просто так тратить деньги. Надо копить их и расслабиться. Деньги — это как наживка, деньги нельзя просто так тратить. Деньги — как червяки. Когда ты поймал рыбу на червя, ты снимаешь рыбу с крючка, вытаскиваешь у нее изо рта червяка и насаживаешь обратно на крючок. Деньги — это наживка.

Я буду драться с кем угодно. С Кличко или с тем другим парнем — Владимиром — как его там? — Брюстером. На самом деле я не знаю и половины имен всех этих супертяжей. Они приходят ниоткуда и уходят туда же.

Однажды я проснулся и обнаружил, что Юлий — мой самый любимый голубь — умер. Я был опустошен. Я решил, что буду использовать его шесток как биту для стикбола (уличный бейсбол, где битой может выступать практически любая вещь). Это был мой способ воздать ему почести. Я оставил шесток на крыльце и пошел в дом взять инструменты. Когда я вернулся, я увидел, как мусорщик кладет шесток в свою дробилку. Я схватил его и дал в лоб правой. Он свалился на асфальт и потом долго дергался, как припадочный.

В мире девять миллионов людей, которые ненавидят меня до трясучки, когда я появляюсь на ринге. Большинство из них — белые. Это ништяк. Пусть только правильно пишут мое имя.

Иногда я даже не знаю, кто я, черт возьми. Мать говорила, что мой отец Джимми Киркпатрик, но в свидетельстве о рождении написано — Перселл Тайсон. Это очень странное чувство: в 38 лет заглянуть в паспорт только для того, чтобы узнать, кем был твой отец.

Что-то я стал покупать слишком много «бентли».

Когда-то я был большим приверженцем хаоса.

Я говорил с имамом, я говорил с ребе, я говорил со священником, я говорил с преподобным — я говорил со всеми. Но я вовсе не хочу быть святее святого. Я хочу помогать людям и время от времени заниматься сексом.

Я нигер. Я огромный, сильный нигер, который вырубает людей к ебаной матери и рвет их на маленькие дерьмовые кусочки.

Страх — твой лучший друг и твой злейший враг. Это как огонь. Ты контролируешь огонь — и ты можешь готовить на нем. Ты теряешь над ним контроль — и он спалит все вокруг и убьет тебя. Если ты контролируешь страх — это помогает тебе собраться внутренне — как в ту минуту, когда ты на охоте и вдруг на опушку выбегает олень.

Смерть никогда не сравнится с жизнью. Нет ни одного примера, чтобы смерть была лучше, чем жизнь. Пока ты живешь, ты должен жить.

Меня называют насильником и затворником. Я не затворник.

Антидепрессанты мне нужны только для того, чтобы удержать в себе желание убить вас всех.

У меня и таких же, как я, ребят нет никаких психических проблем — только эмоциональные.

Наверное, я должен быть счастлив, что до сих пор жив.

Все сейчас в тумане. Сейчас — после того, как я был Мистером Тайсоном, крупной шишкой. Облака сгустились, все отвернулись. Кто-то ушел, кого-то я погнал. Вся моя семья уже в другом мире. У меня никого нет. Когда вы будете печатать это интервью, потрудитесь указать там, что я самый глупый боксер за всю историю бокса.

Сегодня я Майк Тайсон. Я собираюсь всегда оставаться Майком Тайсоном.

Траву надо легализовать. Точняк. Это же дар господний.

Травой надо делиться.

Я собираюсь всегда жить в борьбе — так или иначе.

Я нормальный. И немного самоуверенный.

Большинство людей относятся к себе плохо. Я счастлив от того, что безумно влюблен в себя. А люди от этого только сильнее меня ненавидят.

У каждого человека есть какие-то планы — до тех пор пока он не получит по голове.

Я не понимаю тех людей,которые хотят избавить города от голубей. Ни один голубь еще никогда никого пальцем не тронул.

Сейчас я уже не тот человек, каким был тогда, когда откусил тому чуваку ухо.

Я никогда не буду счастлив. Уверен, что умру в одиночестве. Я бы хотел так. Я прожил в одиночестве всю жизнь — вместе со своими секретами и болью.

Я здорово потерялся, но я пытаюсь найти себя.

Самая большая моя слабость — моя чуткость. Я слишком чуткий чувак.

Рано или поздно появится такой боксер, который будет управлять банком. Вы понимаете, о чем я?

Когда я сидел в тюрьме, я был завален всеми этими пухлыми книжками. Толстой — крутой чувак. Этого чувака должен читать каждый.

Люди раздули из меня бог весть что.

Нужно понять одну штуку. Есть распространенное мнение, что я животное. Неодомашненное, конечно. Но несмотря на все те странные вещи, которые я сделал, я довольно разумен. Но всем проще думать, что я безумный глупец, — просто потому, что в это им проще и удобнее поверить.

Секс больше не на первом месте моего хит-парада. Я сожалею обо всех сексуальных завоеваниях молодости. Все кончено — теперь мною не испугаешь не белых, ни черных.

Я не про то, чтобы болтать. Вы знаете, что я делаю. Я пакую чуваков в мешки для трупов.

Источник